Память земли - [81]

Люба мрачно молчала, поглядывала на ходики на стене, рассортировывала по ящикам свои канцелярские бумаги, как полагалось в конце рабочего дня.

У Конкина так и не вышло разговора.

А дела складывались так. Вчера Щепеткова ездила осматривать место для хутора; завтра правление колхоза должно было утверждать его. Место было отдаленное, дикое, однако в будущем с высоковольтной линией, с насосным орошением пахотной земли, с обводнением лугов. Но большинство членов правления было враждебно настроено к этому приморскому участку, ратовало за переезд в соседний хутор Подгорнов, полный кумовьев, родичей.

Лежал Подгорнов на высоко вздыбленных кряжах, изрезанных, камневатых, поэтому исключался из государственных планов орошения, и поэтому переезд в Подгорнов означал полный уход от завтрашнего коммунистического земледелия. Нажим извне был невозможен. По решению облисполкома переселяемые станицы сами определяли свою судьбу, и в щепетковском колхозе девять членов правления должны были завтра определить первый шаг всего хутора, трехсот семидесяти семи дворов.

В эту ночь бок Любы вдруг обхватила рука Василия. Люба вздрогнула. Хоть они все время спали на общей койке, однако лежали на разных подушках, далеко отодвинувшись друг от друга, одетые, как ходили в доме. Люба подумала, что Василий решил мириться, но это ее не обрадовало. Сегодняшние слова Конкина о настоящей любви упали на давно подготовленную почву, прорастали в мозгу, вели разрушающую работу. С прихода домой и до сих пор Люба со страхом перечитывала страницы собственной своей любви. Господи, разве хоть раз замирала она при виде не только что галки на дороге, а даже при виде самого Василия?.. А было ли, чтоб пыталась и не могла сдержать радости, когда он приближался, чтоб, думая о нем, хотела от переизбытка силы срывать для него облака? Нет, никогда не хотела. Ни разу. Что ж она делала все это время? Притворялась? Боялась прежнего сиротства? Да, боялась! Да, всегда скрывала от себя, что теплота свекров, липнувшие братишки Василия, добротное спокойствие крепкого семейства — все то, что было в первые дни, притягивало ее больше, чем сам Василий. Конкин вывернул наружу все, от чего Люба пряталась, и она еще там, в Совете, поняла, что не у клуба после комсомольского собрания и не в новогодний вечер, а именно теперь случилось настоящее горе: стало ясно, что надо уходить от мужа. Поэтому, почувствовав на своем боку тяжелую руку Василия, Люба заплакала. Она повернулась к нему, зашептала что-то извиняющееся, но Василий молча, ожесточенно, крючок за крючком сдергивал с нее юбку, и Люба оттолкнулась, уперлась ему в грудь вытянутыми руками.

— Ты эти штуки брось! — сказал Василий тем же чужим голосом, каким когда-то обругал ее. — Ты мне покамест жена.

Могучей, будто поршень, рукой он согнул ее руку. Люба зажмурилась, толкнула изо всех сил локтем. Она попала в лицо Василию и, ощутив, как из его носа горячо полилась по ее локтю кровь, в ужасе закричала. В кухне отозвались, в пригашенной на ночь лампе выдвинули фитиль, распахнули двери.

Было невыносимо жутко, как в детстве, когда Люба тонула и, выныривая, ударялась головой в днище проплывающей над ней баржи. Василий размазывал кровь, в дверях стоял Дмитрий Лаврыч, над кроватью — Фрянчиха в расстегнутой кофте, с провисшей до живота грудью:

— Сыночек! Чем она тебя?..

— Уйдите, мама, — прохрипел Василий, отворачивая глаза.

Фрянчиха все поняла, обалдело уставилась на Любу:

— Пас-скуда! Девочку с себя строит! Или, может, твоему законному супругу кажный раз проситься? Да я тебе, курве!..

Дмитрий Лаврыч, обхватив жену поперек, отволакивал от Любы, в кухне голосили мальчишки. Люба одевалась. Она натягивала боты, прыгающими пальцами застегивала пуговицы на кожушке. У выходных дверей стояли два аккуратно увязанных мешка и корзина с сухофруктами — Василий утром собирался в Ростов, договорился с шофером, ночевавшим у соседей. Люба обошла мешки, взялась за дверную щеколду, сказала Фрянсковым, что жить у них больше не будет.

2

Шаг за шагом пошло позорное дело развода, и не в силах Любы было исключить хоть одно действие. К счастью, тетка Лизавета хорошо отнеслась к племяннице. Старая дева, презирающая неведомые ей радости супружества, она сразу потеплела к Любе, оставшейся без мужа.

— Ладно, что хоть скрыню же перевезли туда от меня, — сказала она, снимая с обитой медью дубовой скрыни скатерку и вазу с ковылем, подкрашенным фиолетовыми чернилами. — На скрыне и спать будешь. А трюмо доставят они или заберешь сама?

Люба ответила, что ничего не хочет, но тетка назвала ее дурой и, когда рассвело, за руку повела к Фрянсковым. Другой рукой она тянула за дышло тачку-двуколку. Снятые со старого плуга железные колеса тачки прыгали по колеям, грохотали на всю улицу, а тетка Лизавета шагала степенно и гордо, с высоко поднятой головой.

В доме Фрянсковых их словно бы ждали. Все, даже Гришка с Ленькой, были дома, сидели за чистым столом. У входа, отодвинутые к стене, стояли увязанные мешки и корзина: Василий в Ростов не поехал. Переносье его припухло, лицо было спокойным, он смотрел в окно. Дмитрий Лаврыч и Фрянчиха повернули к вошедшим головы.