Память земли - [164]

С ужасом понимала, что выскочила б. И не на снег, а на уголья, на острые ножи — дура бешеная — сейчас выскочила б. И было стыдно, что чувствует к нему такое, а он небось дрыхнет за стенкой, как апостол.

Опустила от стыда голову, расплетенные волосы ссыпались на сундук перед зеркалом. Хороши, ничего не скажешь. А морщинки вот — хужее… Ладно у рта, а с чего на носу вдруг! Прибавила в лампе огня, раскрыла шею. Шея — если особенно уж вглядеться — жатая, но у ключиц смуглая девичья гладкость. Обернувшись на Раиску, разнимала кнопки дальше, до груди, крепкой, будто не выкормила двоих детей, сама понимала — красивой. «Для кого берегу? В гроб забирать, что ли?»

Потому теперь, возле ульев, и бесилась, слыша мирный разговор свекрови с квартирантом. Праведник!..

На месте жеребьевки, возле Совета, грудился народ. Конкина не было, он отправился к червленовцам, а управление здесь доверил Любе. Народ глядел на широкий белый лист, приколоченный высоко над крыльцом. Протолкавшись, Настасья увидела, что это чертеж пустоши, разбитый на прямоугольники, которые заселять людям. На каждом свой номер. Особые номера для малосемейных, особые для тех, у кого ртов много, а значит, и площадь полагается большая.

Под чертежом суетился молодой, похожий на конферансье мужчина, повязанный не галстуком, а черным бантиком-бабочкой. Ловко, как фокусник, он обводил очищенным от кожуры белым прутиком самые крупные на листе квадраты, пояснил, что это общественные здания, спроектированные с творческой мыслью, все рядом, чтоб новоселы не утруждали себя далекими хождениями, не ступили б ни одного лишнего метра; что творческая мысль архитекторов торжествует также в планировке ферм: дворы скотины намечены ниже по рельефу, дабы сточные воды не текли в поселок; что учтено и направление господствующего ветра — на людей не будет тянуть миазмами животных. Расшаркиваясь на крыльце, будто на сцене, он сообщал, что детские ясли тоже обеспечивают комфорт, как говорится, сервис, располагаются именно на пути новоселов к участкам работы.

— Так что, женщины, — возгласил он, — будьте активными, заводите побольше вот этих. — Он сделал движение, будто качает ребенка, подмигнув, рассмеялся.

Ему не ответили, и он обиженно закруглился, уступил место Любе — бледной от необходимости начинать жеребьевку, действовать самостоятельно.

Щепеткова понимала Любу, которую и на приеме в кандидаты на днях завалили, и теперь решением Конкина выставили перед народом. Девчонка поднялась, зажимая пакеты с фантами, потом набрала воздуху и глотнула. Из группы стариков хихикнули:

— Тихо! Атаман трухменку гнет!..

— Товарищи! — сказала Люба и оттого, что прозвучало это с должной громкостью, ободрилась, приказала приблизиться тем, у кого семьи из двух человек. С переднего, с Лавра Кузьмича сняла яркую его фуражку, высыпала в нее фанты из пакета с цифрой «2», сунула список с этой цифрой, распорядилась вызывать товарищей и давать тянуть фанты.

Получалось занятно. У Щепетковой — она сама чувствовала — так бы легко не вышло. Щепеткова понимала: «Людям тянуть судьбу», а девчонка по молодости не понимала, и в этой молодости-глупости была сила. Девчонка расстанавливала следующие группы, требовала, чтоб шапки под жеребья давали новые, так как разыгрывается новая жизнь на новых землях. Опьяняясь командованием, заметив Лидку Абалченко, приказала пропустить как беременную вне очереди, пусть тянет фант на четыре человека, поскольку — видать! — родит двойняшек; и народ поощрял Любу:

— Разошлась барышня.

— Той барышне прицепи роги — черт!

Настасья тоже вытянула свою бумажку. Архитектор стоял под чертежом, всякому, кто имел уже фант, показывал концом прута его усадьбу. Ткнул в какой-то квадратик и для Настасьи… Больше ей делать здесь было нечего, она пошла в сторону от толпы, от шума.

Не думая куда, шагала вдоль садов, представляя, как начнет обживать свой квадрат, устанавливать разобранный, привезенный туда свой дом… Илье Андреевичу неловко огинаться наблюдателем, и он тоже станет мастеровать. Уж здесь он лихач! Видывала Настасья его в работе! Куда тут и вахлачество его девается?! Оживляясь, Настасья представляла ухватку Солода, с какой будет он ладить в комнатах полы, настилать доски на матицы… Звенит гвоздь, цепко впивается в толстенную плаху, за ней в матицу; обух топора вгоняет шляпку заподлицо с ровизной струганого пола, даже глубже, оставляя вмятину, чтоб впрессовать шпаклевку. Настасья здесь же, на подаче материалов. Мастеру некогда произносить долгое: «Дайте, пожалуйста, Настасья Семеновна», он шумнет: «Давай, Настя», или еще веселее: «А ну вертись!..»

Она шла улыбаясь. Никто на пустой улице не мешал нести на лице улыбку, мечтать, и было досадно, что из Андрианова двора окликнула, метнулась навстречу невестка, жена Андриана.

Еще на жеребьевке говорили, что вернулся Андриан под утро с пустоши с зануженными быками — такими разбитыми, опалыми, хоть подвешивай на вожжи. За сутки превратил в скелетов, на костряки — шубу вешай. Главное, ездил-то целовать потекший колодец!

Невестка хлюпала, показывала на выбитое в доме окно, затуленное подушкой, на свежие осколки под окном, объясняла, что вернулся Андриан Матвеевич с пустоши, намылил было лицо, как раз глаза, а сосок в умывальнике заело. Так он как дерганул тут умывальник с крюком, с мясом, да в окно на середину улицы. Развернулся и давай посуду колотить; всю чисто побил в муку, с чего теперь есть-пить — неизвестно… Она жаловалась и, выученная мужем, готовая в мгновение сменить заплаканное лицо на веселое, зиркала на дверь.