Память земли - [141]

Близко к утру начались последние перед Кореновским километры, знакомые Солоду до каждой кочки и выбоины, а когда уже в хуторе осветил он шагающего домой Голубова, то стало совсем ясно: приехал.

Не дотянув до щепетковского дома, остановил машину, растолкал шофера, которому газовать дальше, и, разминая ноги, медленно направился к калитке.

Во дворе осмотрелся. Светало. В сарае блеяли овцы. Пальма, видимо отметив долгое отсутствие квартиранта, подбежала радушней, чем всегда, прыгнула, резнула когтями по пуговицам пальто, по груди. Солод поглядел на уже светящееся окно кухни, опустил на лед чемоданчик и закурил. Робость? Может, робость, необходимость прежде, чем войдешь, освоиться. Или желание притормозить секунду, которой жил почти месяц.

Из трубы пошел дым: бабка Поля подожгла солому. В занавешенном окне остановилась тень Настасьи. Обязательно ее, потому что печь разжигает только бабка. Солод ничего, кроме неясной расплывчатой тени, не видел, но старался догадаться, что делает у окна Настасья… Зажав губами шпильки, расчесывает косу; наверно, наклонила в сторону гребня, чуть вперед, голову, смотрит на бабку через волосы, как через ветви, и что-нибудь говорит, держа в углу рта шпильки. Она в ночной крестьянской рубахе, каких не носила жена Солода. Он однажды видел на спинке кровати эту серую ряднину… В груди Ильи Андреевича бухало, успокоения, чтоб идти в дом, не получалось. Пальма принюхивалась к чемоданчику на льду, подозрительно смотрела на Солода — чего, мол, застрял? На бечеве белели мерзлые, вздутые, как баллоны, наволочки, и среди них — взятая за рукава на прищепки сорочка Ильи Андреевича. Кто стирал ее, бабка или Настасья?..

Он прикурил от первой папиросы вторую.

«Жених, туды-ть твою в резину! Тебе б внуков пестовать!..»

По-сволочному быстро промелькнули годы. Только что, перед войной, было тридцать девять, как он пошучивал, «тридцать с хвостиком». Теперь минуло пятьдесят, то есть пошел шестой десяток. И то и другое — игра цифр, но «шестой десяток» звучало паршиво. Не только звучало… Он уже с трудом ходил легкой походкой, ему теперь удобнее было ходить тяжелым шагом. Когда однажды помог Настасье: понес от колодца воду, то уже специально нес так, будто в цебарках всего лишь по килограмму.

Сейчас он войдет и скажет Настасье, что любит. Отзовет в свой залик и там объявит.

В груди забухало резче, идти было надо — вероятно, встала и Раиска, вот-вот раскроются двери дома.

Но раскрылась дверь коровника, появилась Настасья с ведром надоенного молока. Солод шагнул было к дому, потом к ней, потом взял со льда чемоданчик.

— Фуф, напугали, — хрипло сказала Настасья и топнула на потянувшуюся к молоку Пальму. — Неззя!

«Вот сейчас и скажи!» — стреляло в Солоде.

Настасья на весу перехватила ведро в левую руку, освобождая правую, вроде чтоб поздороваться, и нахмурилась:

— Чего в дом не идете?

Под дужкой ведра шапкой стояла молочная пена и, оседая, шипела.

— Давайте ведро поднесу, — произнес Солод.

В кухне пахло новорожденными ягнятами, они толклись у печи, чистые, как снежки; Раиска стояла возле умывальника в маечке, под которой топорщились детские, меньше абрикосов, груди. Она смущенно, с зубной щеткой за щекой, отвернулась от Ильи Андреевича, а Поля протянула ему руку в фиолетовых узлах и обратилась к Настасье:

— Ай не говорила я! Мне когда радиво снится — всегда гость.

Илье Андреевичу налили в таз горячей воды из выварки, он мылся за ситцевой занавеской, внутренне стонал от презрения к себе. Такой упустил момент! Даже руку дать не рискнул. Одни во дворе стояли — и не рискнул, шарахнулся, как ночной заяц.

— А ты, жалкий, когда подзавтракаешь, отдыхать будешь? — спросила Поля.

Он знал, что «жалкий», «болючий» — в хуторе не сострадание, а ласковость, но из-за глупости с Настасьей передернулся, буркнул, что поедет на карьер.

— Тю! Кто там будет на твоих камнях! — воскликнула бабка, стала сообщать про сегодняшнюю выплату за хаты и сады. — Передаем-позорим отцовскую землюшку, — взголоснула она, впрочем, довольно формально: видимо, и притерпясь к событиям, и сама не возражая против денег. — Нонче, как Иуда за святого Христа, ухватим по тридцать сребреников.

Умывшийся Солод косился из-под полотенца в сторону Настасьи, вроде бы любопытствовал ягнятами с их красными потемневшими нитками присохших пуповин, а Поля доказывала ему, как весь хутор — гори он ярым огнем! — исподлючился, говорила, что Раиску, несмышленое дитя, и то нонче учить не будут: учителя побегут за сребрениками…

Илья Андреевич положил на стол подарок — привезенную клеенку.

— Эта за ту, что ты папиросой прожег? — спросила Поля.

Настасья забрала ягнят в кошелку, прикинула сверху рядниной, понесла к маткам кормить. Уже в сарае усмехнулась: «Вот и приехал герой…» Пустила ягнят к маткам, оперлась о столб. «Может, пора моя такая, что хоть калеку, хоть последнего пьяницу давай. Баба ведь я. Зойка за стеной — корова! — а и то какой день отбивается от еды, бугая ждет, одиннадцать месяцев не видела. А я сколько не видела!..»

Она нарочито думала грубое, чтоб опоганить, придушить радость встречи. Оголодавшие за ночь ягнята сосали цепко, дрожали хвостами и спинками, поддавали чистенькими носами под грязные материнские брюха.