Память всех слов - [20]

Они ударили на рассвете силой тридцати племен, соединенных в камелуури. Воинов у них было не больше, чем у захватчиков, но сражались они на своей территории. Не позволили несбордийцам поставить стену щитов, из-за которой лучники ударили бы по хуже бронированным аборигенам. Лишили их зрения, разъединили на небольшие отряды и отрезали от пляжа и кораблей, на которые остатки северных мореходов попытались было отступить. И выбили до последнего человека.

Когда набожный старик рассказывал об этом, глаза его живо светились, а движения обретали необычную точность. Вместо члена монашеского ордена появлялся солдат – даже больше, офицер. Это было знание, которым не мог обладать Альтсин-вор, в отличие от Альтсина-дурака, одержимого богом. Просто напрашивался вопрос, где Энрох служил и какие жизненные ветра занесли его меж ласковых ладоней Великой Матери.

Альтсин уклонился и не стал об этом спрашивать.

Потом приор печально рассказал, как остатки несбордийской армии, отчаявшиеся группки по несколько – до десятка – человек, подходили под стену и бросали оружие, моля, чтобы их впустили в город. Камана отказала, возможно тем самым спасая собственное существование. Потому что, не стань она сопротивляться захватчикам или дай им приют, сеехийцы наверняка бы ее уничтожили.

И для этого вовсе не понадобился бы штурм стен: хватило бы просто прервать купеческие пути, уничтожить караваны, которые осмелились бы выйти за пределы города, отрезать Каману от воздуха, каким была для нее торговля, – и судьба города оказалась бы предрешена. Он продержался бы некоторое время, подвозя морем провиант, вот только что бы это дало? Город существовал для обмена товарами с местными племенами. Без торговли он становился ничем.

Альтсин глубже нырнул в полумрак улиц. Внизу магазины, над ними мастерские, на самой вершине – жилые помещения, где в комнатках размером десять на двенадцать футов гнездились шесть, а порой и восемь человек, спящих на ярусных нарах, словно солдаты в казармах. Но они принимали это без жалоб: в Камане не многим хотелось селиться навсегда – сюда приезжали с континента, чтобы пожить несколько лет, трудясь от рассвета до заката, и вернуться в родную сторону с несколькими кошелями, набитыми золотом.

Конечно, при условии, если весь дом не свалится на голову.

Альтсин вышел на одну из четырех торговых улиц, которые на первый взгляд казались необычайно широкими, но при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что в них всего-то несколько десятков шагов в каждую сторону. Именно в таких местах вставали странствующие продавцы быстрой еды, представители профессии, единственной в своем роде, которых вор впервые увидел именно здесь. Повозки их ездили улицами-туннелями, тарахтя по брусчатке, а хозяева прямо под дверями магазинов продавали горячие супы, лепешки с грибами, ветчиной или плодами моря, разведенное вино и другие вкусности, которыми человек мог набить брюхо во время короткого перерыва в работе. Так жила бóльшая часть города, засыпая в тесноте, как преступники в тюрьме, непрестанно в трудах и питаясь абы чем из движущихся лотков.

Вор миновал торговую площадь, равнодушный к доносящимся до него обещаниям свежайшей в городе рыбы и говядины, той, что мычала еще на рассвете, и направился в сторону монастыря. Хотя он и не принес обета послушничества и приор не обладал над ним никакой формальной властью, Альтсин знал свои обязанности. Кроме того, лучше не выделяться. Близился вечер, ему нужно было еще прополоть грядки с луком, накормить коз, вымести двор, принять участие в вечерних молитвах. Потом его ждал скромный ужин в монастырской столовой, мойка посуды на кухне и, если не изменяла ему память, обход города до полуночи. В Камане тоже были свои бедняки, нищие, бездомные и девки.

Те, кому не повезло, оказывались на улице – как и в любом другом городе, – вместо подушки получив отчаяние, а вместо одеяла беспомощность; название же ордена, Братья Бесконечного Милосердия, обязывало. Вор не знал, как оно происходит в других орденах, в Понкее-Лаа он насмотрелся на подлость и мерзость жрецов всех богов, но здесь приор серьезно подходил к исполнению своих обязанностей.

Монахи каждую ночь выходили тройками в город, неся хлеб, сушеную рыбу и горшки с супом, обернутые в толстые пледы, чтобы те удерживали тепло. Оделяли супом выщербленные миски, протягиваемые трясущимися руками, ломали хлеб и рыбу, осматривали раны, порой, в особенно холодные ночи, забирали замерзших в монастырь. Альтсин выходил на ночную работу раз в несколько дней, и, сказать честно, это ему нравилось. Он оделил монастырь щедрым взносом и предпочитал, чтобы деньги шли на нечто подобное, а не на золоченую обивку стула приора. Он и сам слишком хорошо помнил, каково оно, сидеть в темноте вонючего закоулка в надежде, что попискивающая крыса подойдет на расстояние удара палкой.

Он помнил вкус таких крыс, потрошенных обломком ножа, найденным на свалке, и печенных на горсточке щепок от древесины, выброшенной морем. Если бы Толстый не приметил его однажды на улице… ладно, если бы Альтсин однажды не попытался обокрасть Цетрона и не был им пойман, мог бы не дожить и до двенадцати лет. Может, именно потому он любил эти ночные странствия монахов; было в этом нечто… проклятие, он не находил точного выражения – просто было в этом что-то хорошее. Наполнить желудок голодного, напоить жаждущего, перевязать раненого… И – это уже его личный вклад – бросить в деревянные миски несколько медяков или обрезанную десятку. В принципе, нищим нельзя давать деньги, поскольку те потратят их на дешевое вино, но, яйца Близнеца Моря, это же его деньги, и если мог благодаря им облегчить кому-нибудь жизнь, то не всяким там умникам совать туда нос. Особенно таким, кто никогда не бродил ночами по закоулкам каманского порта.