Память сердца - [131]

Из кисловодских концертов мне особенно запомнились два: в санатории Дома ученых и у просвещенцев в санатории имени А. В. Луначарского. В санатории Дома ученых в это время отдыхала Александра Александровна Яблочкина, которая пользовалась всеобщей любовью — и отдыхающих и врачей. Александра Александровна пригласила Борисова и меня выступить в концерте, в котором она сама читала Пушкина и армянских поэтов. Борисов сыграл со мной сцену из «Русских женщин» в первом отделении, а во втором — исполнял Беранже.

Во время второго отделения я сидела рядом с Яблочкиной у открытой двери в артистической комнате и в этих импровизированных кулисах наблюдала, как она реагирует на выступление Борисова. Моментами у Яблочкиной навертывались слезы на глаза, и она повторяла шепотом: «Как талантлив, как талантлив!» Пел он веселые, даже игривые песенки, и эти слезы большой артистки были вызваны волнением от встречи с самобытным дарованием Борисова.

— Подлинно — искра божья, — повторяла Александра Александровна.

После вечера был устроен банкет. Отдыхавшие в санатории ученые, многие из них с мировыми именами, были благодарными слушателями и радушными хозяевами. Во время ужина Борисов сидел между Александрой Александровной и мной. Стол был украшен чудесными цветами, были даже голубые розы, гордость кисловодских садоводов, которые мне кажутся неприятными своей искусственностью — вроде бумажных, но требуют больше труда и забот, чем чайные или дижонские розы.

Борисов прямо-таки по-детски восхищался убранством стола и по собственному почину спел несколько своих кавказских песенок, потребовав, чтобы при этом исполнении присутствовал шеф-повар.

Александра Александровна шепнула мне:

— Это просто недопустимо, что такой артист вне театра. Я буду говорить о Борисе Самойловиче с дирекцией Малого.

Я уверена, что Яблочкина поднимала, и не однажды, этот разговор, но безрезультатно.

Около часа ночи я должна была уйти, чтобы не слишком нарушать режим моего санатория. А старики — Александра Александровна, Борисов с женой, академики и профессора — как ни в чем не бывало продолжали оживленную беседу за столом и только подтрунивали над «нынешней молодежью».

В санатории имени Луначарского мы также провели очень хороший, интимный вечер, памятный мне своей особой задушевностью.

Ко мне пришли представители санатория просвещенцев и передали приглашение отдыхающих и дирекции выступить у них. Я обещала. Обдумав программу, я решила, что без «Русских женщин» она будет однообразна. Директор санатория сказал, что лично заедет к Борисову и что у них имеются возможности оплатить выступление Борисова и концертмейстера. (Я, разумеется, отказалась от денег.) На следующий день Борисов сообщил мне, что очень охотно выступит, и наотрез отказался от гонорара.

Я впервые была в санатории просвещенцев в вечер концерта. Это был уютный одноэтажный дом с огромной террасой, выходящей в фруктовый сад. Зал небольшой, с отличной акустикой. Зрителей оказалось так много, что часть сидела в проходе на полу, часть на самой маленькой эстраде. В глубине эстрады висел большой поясной портрет А. В. Луначарского, и это создавало у меня чувство приподнятости и особой ответственности. Среди зрителей: директора школ, педагоги, многие — приехавшие из отдаленных уголков нашей родины.

В том, как меня принимали эти зрители, я чувствовала отраженный свет любви просвещенцев к Луначарскому.

После концерта на террасе был устроен скромный ужин… Один из учителей мягко и лирично пел украинские песни, молодая учительница из Дагестана танцевала лезгинку. Из сада доносился запах резеды и табака, и было удивительно просто и хорошо…

Кто-то заговорил о Луначарском, и этот вечер превратился в вечер его памяти: говорили те, кому пришлось бывать у него на приеме в Наркомпросе, кто слушал его на съездах учителей, бывал на его лекциях. Неожиданно попросил слова Борисов, и он рассказал о своих встречах с Анатолием Васильевичем так умно и так сердечно, что приходится пожалеть о том, что этот вечер не стенографировался.

Нас фотографировали и в зале и на террасе и, против обыкновения, не забыли выслать снимки мне и Борисову.

Память подсказывает мне все новые и новые эпизоды. Надо выбрать, на каких остановиться; это трудно. Но хочется сказать о самом характерном.

Вот, например, одна из наших поездок в Харьков… Я приезжаю на Курский вокзал и в условленном месте вижу Борисова, провожающих, администраторов в большом волнении. Оказывается, у Борисова только что украли чемодан. Борисов взволнован, руки у него дрожат, он беспомощно повторяет:

— Ужас! Катастрофа! В чем же я буду играть завтра?

Рядом с ним на полу стоит другой, хороший новый чемодан.

— Борис Самойлович, а что у вас было в украденном чемодане?

— Деточка, подумай, какой ужас: там был лапсердак, который мне дали из Малого театра. Вот расписка.

Я читаю расписку: «Неходовой гардероб. Оценка 5 р. 42 копейки».

— И это все?

— Все?! Ты что же, хочешь, чтобы эти жулики украли меня, мою голову с шубой и шапкой?

Он не находит слов от возмущения.

— А что же у вас в этом уцелевшем чемодане?

— Сюртук, черный костюм, пижама, белье…