Память сердца - [124]

Я согласилась.

В этот вечер я играла с Эггертом одноактную пьесу в Доме Красной Армии, и мы приехали в Дом союзов к концу первого отделения. За кулисами было очень многолюдно, но, кроме Жизневой и Кторова, я не увидела там ни одного киноактера. Зато спорили, кричали гортанными голосами пестро одетые артисты хора цыган:

— Что это? Ведь в афишах нет никаких цыган!

— Это — наш сюрприз, так сказать, подарок публике: Борис Самойлович и цыгане.

Устроитель широким жестом указал на цыган.

— Идем, дочка, — позвал Борисов, и мы вышли на эстраду.

Слушали и принимали так хорошо, что все мои неудовольствия испарились. Мы без конца выходили на поклоны. Вытирая мокрый лоб, Борисов шептал:

— Видишь, как замечательно. Вот сейчас получу свои кровные, а через четверть часа буду пить чай у себя дома.

Я ушла, чтобы переодеться к сцене из «Маскарада», в Круглом фойе галдеж усилился, казалось, что идет какая-то ссора, скандал. Я выглянула в фойе. Ругались по-русски и по-цыгански. Борисов грузно сидел в кресле, мрачный, напоминавший своим видом погорельца.

Перед ним лебезили молодые, розовощекие устроители вечера:

— Клянемся всем святым, Борис Самойлович, это недоразумение. Арестована касса, но это так, простая формальность. Завтра в восемь часов утра вам привезут деньги. Вы еще не успеете проснуться.

Борисов ответил медленно и грустно:

— Боюсь, что я таки успею проснуться.

— Борис Самойлович, вы нас обижаете… Клянусь своей честью…

Борисов криво улыбнулся и решительно сказал мне:

— Дочка, одевайся и иди домой. Не сердись на старика, что я уговаривал тебя.

В это время один из устроителей, вылощенный, с усиками и румянцем, сказал, как ни в чем не бывало:

— Наталья Александровна, вас просят на сцену.

— Надо наказать этих жучков. Откажись! — настаивал Борисов. Вмешался Эггерт:

— Наши фамилии на афише, и мы должны сыграть. Это наш долг перед публикой. Публике нет дела до этих господ, даже мы с вами не знаем их фамилий, а мы отвечаем своими именами.

И через минуту мы начали сцену из лермонтовского «Маскарада». Нас встретили дружные, бурные аплодисменты — ведь публика покупала билеты на вечер артистов кино, и только они были ей нужны.

После окончания нашего выступления подошли устроители, благодарили с преувеличенной вежливостью и повторяли:

— Завтра утром, вы не успеете проснуться…

В темных пальто, из-под которых виднелись длинные яркие юбки, «цыгане шумною толпой» двинулись к выходу, решительно отказавшись выступить и грозя всеми карами, небесными и земными, устроителям.

С тех пор Борисов, звоня мне по телефону, спрашивал:

— Деточка, ты успела проснуться?

— А вы?

Я рассказываю об этом эпизоде, как об одном из случаев, имевших место в концертной жизни 20-х годов. Этот случай — исключительный по бесцеремонности, но похожие бывали. Нас, актеров крупных театров, живущих в коллективе, такие неприятные случайности не могли особенно огорчать: конечно, противно быть одураченными, но основная жизнь и работа текла по другой, прямой линии, где нет духа коммерции, делячества. Каково же такому крупному художнику, такому преданному искусству человеку, как Борисов, вариться в этой среде, зависеть от случайностей, иметь дело с самыми разношерстными администраторами, иной раз дельцами, быть вечно в пути «из Вологды в Керчь».

Любовь к деньгам? Конечно, Борисов хотел хотя бы такой материальной компенсации за свой труд художника. Ведь во всем остальном ему было отказано.

Я помню, как-то он пришел ко мне за кулисы Малого театра во время спектакля «Горе от ума», в котором я тогда играла Наталью Дмитриевну. В то время в актерских уборных Малого театра было удивительно просторно и хорошо, несравненно уютнее и просторнее, чем в Художественном и Большом театрах. Например, у О. Н. Поляковой и у меня была комната метров в двадцать, с большим окном на площадь Свердлова. Мы с Ольгой Николаевной развесили по стенам фотографии товарищей и свои; часть мебели привезли из дому; вдобавок мы с ней встречались в немногих спектаклях, и обычно вся большая уютная комната была предоставлена одной из нас. Борисов с удовольствием сел в кресло. Я угостила его чаем…

— Как у тебя хорошо. Да, работать в таких условиях большое счастье. А какой вид из окна!

Театр уже и тогда был радиофицирован.

— Как хорошо, можно не волноваться, что опоздаешь к выходу. Почему я лишен всего этого? Ты понимаешь это? Я — не всегда. Вот Александра Александровна Яблочкина говорит, что мое место в Малом театре, она несколько раз собиралась переговорить обо мне с дирекцией. Нет, деточка, ничего из этого не выйдет: не возьмут меня. И кроме того… Ну, скажи, сколько у вас получает Климов, Садовский?

Я ответила. Тогда зарплата была более чем скромная.

— Ну вот. А я так не могу. У меня Марья Павловна, Лёля, моя дочь от первой жены.

— Кошки, — съехидничала я.

— Да, да, кошки. Что ж тут смешного? Марья Павловна не может жить без них. И я к ним привык. Ты знаешь, во сколько мне обходятся бифштексы для восемнадцати кошек? А ветеринары? Смейся, смейся, доживешь до наших лет и поймешь, как красивое, грациозное, ласковое существо греет душу!

Тогда я не понимала.