Память сердца - [111]

Мне за всю мою жизнь фатально не везло с портретами, хотя довелось позировать нескольким известным художникам. И среди них Архипов, удивительно добрый и расположенный ко мне человек, особенно «притеснял» меня. Нужно было сидеть совсем неподвижно, и это ужасно угнетало. Правда, он разрешал разговаривать, но только не поворачивая головы, не изменяя выражения лица и почти не шевеля губами. А темы наших разговоров были интересные, волнующие — ну как же сделать, чтоб не менялось выражение лица? Оно менялось… и Абрам Ефимович расстраивался.

Я приходила из театра усталая, спешила, не успевала позавтракать и, сидя в бальном платье, с радостной улыбкой на губах, мечтала о чашке горячего кофе.

Абрам Ефимович потребовал, чтобы я не смотрела его работу, пока все не будет закончено.

— Вы можете сказать что-нибудь, что меня собьет с намеченного мною плана. Нет, нет, подождите, увидите, когда я закончу и сам разрешу смотреть.

— Но я даю слово, что ничего не буду говорить.

— Тем хуже: я буду стараться угадать по вашему лицу, что вам понравилось, что не понравилось.

Пришлось согласиться.

После двухчасового сеанса Абрам Ефимович озябшую и голодную «натурщицу» отпускал на волю, каждый раз приговаривая:

— Хотите, угощу вас горячими щами, пельменями, а потом можно было бы поработать еще часок-полтора. Ну куда вам спешить?

— Дома ждут. Вечером спектакль, — робко возражала я.

Абрам Ефимович аккуратно укладывал краски, кисти и, уходя из комнаты, чтобы дать мне возможность переодеться, никогда не забывал повернуть картину вместе с мольбертом к стене и придвинуть ее как можно плотнее. Последнее время, каюсь, я наловчилась потихоньку проскальзывать между стеной и мольбертом, но при этом получала о портрете самое смутное представление: я спешила, боялась сдвинуть картину; кроме того, боялась выдать себя в разговоре с Архиповым. Он как будто не подозревал моей хитрости, так как часто говорил мне, добродушно подмигивая:

— Ну, скоро увидите, скоро!

Я с нетерпением ждала этого дня: между стеной и картиной было такое маленькое расстояние, что я, даже пробравшись за мольберт, видела все в совершенно нелепом ракурсе.

Когда я пришла на сеанс к Архипову в первый раз, меня ждал сюрприз: посреди студии, на эстрадке, стояло огромное кресло, задрапированное кусками парчи и шелка в сиренево-розовых тонах. Вообще, мне кажется, что последние годы это был любимый цвет Архипова — оттенки мальвы, левкоя, гортензии — розовый, впадающий в сиреневый, светло-лиловый, то, что французы называют «mauve»[17]. За креслом стояли высокие вазы с цветами — белыми и лиловыми хризантемами и астрами, которые по мере наступления зимы заменялись искусственными. Поскольку мне удавалось контрабандой разглядеть будущий портрет, эти цветы давались намеками, расплывчатыми пятнами, составляли только цветной фон, на котором выделялась серебристо-белая фигура.

Я сидела в этом задрапированном красивыми тканями кресле, слегка откинувшись на спинку и приподняв голову, правая рука была в прозрачной черной перчатке, в левой я держала полураскрытый черный веер, перья которого сливались с черной тюлевой оборкой платья. Установив эту композицию, Архипов обходил, прищуривался, что-то бормотал и радостно подмигивал своими светлыми крестьянскими глазами.

— А ведь здорово получается! Здорово!

Во время сеансов он много и охотно говорил со мной на любые темы, но, прерывая рассказ, хмурил свои клочковатые брови и, слегка насупясь, ворчал:

— Экая вы! Вот что значит профессиональная привычка все выражать мимикой — это, по-видимому, у вас от кино. Правее голову, выше подбородок… вот так, замрите! Я вам что-нибудь расскажу, но только при условии, что лицо не будет реагировать. Вот, например, вчера я получил письмо из Нью-Йорка, бланк какого-то издательства. Пишут: «Высокочтимый мистер, наше издательство имеет целью публиковать биографии знаменитых людей — евреев по происхождению. Мы приступаем к циклу живописцев. У нас имеется жизнеописание Левитана, Марка Шагала, Макса Либерманна, Бродского и других; относительно Вас мы не могли собрать необходимых сведений, даже не знаем Вашей настоящей фамилии, а только псевдоним „Архипов“ и то, что в молодости Вы готовились стать раввином…». — Архипов, зажмуря глаза, весь трясется от смеха. — Нет, слушайте дальше. «Просим Вас сообщить нам сведения о себе в форме подробной автобиографии. Гонорар переведем в долларах по Вашему указанию. Приветствуем в Вашем лице талантливого представителя израильского народа». — Архипов снова заливается смехом. — Выдать себя за еврея, что ли? А на их доллары купить кисти, краски… у нас теперь беда с красками. Имя, отчество — Абрам Ефимович — им вполне подойдет. А как быть с «Архиповым»? Фамилия их вряд ли устроит.

— В самом деле, Абрам Ефимович, почему вам дали имя Абрам?

— Очень просто — родился в день святого Авраамия, вот наш сельский батюшка так и окрестил. Это в городах родители выбирают имена покрасивее, а в деревнях, особенно до революции, какое бог дал, по святцам.

— Да, да, у меня была няня-украинка, ее дочерей звали Февронья и Макрина. Зато ее разбогатевшие городские родственники назвали свою дочку Тамарой, чем няня не переставала возмущаться: «Як нехриста, якесь собачье имя! Нарекли дивчину не то Макара, не то Комара. Ось яки стали паны — подавай им Комару, чего выкомаривают».