Память сердца - [23]

— В Доме культуры свадьбу сыграем. Объявление напишем до самого потолка: «Сто свадеб заводских доноров!» А ниже: «Дождались! Ур-ра!»

Взрыв смеха. Обеденный перерыв окончен, и девушки спешат к станкам.

…В застекленной конторке мастера цеха под зеленым колпаком — яркая лампочка. На столе — чертежи, аккуратно разложенный мерительный инструмент.

— Наконец-то! — Калганов и Захряпин крепко пожимают мне руку.

— Выкладывай свое ЧП, хотя мы с Калгановым в курсе, — без предисловий начинает Захряпин.

— В курсе?!

— А то как же! Мы за тебя перед партией поручились, значит, если что — в ответе. Было это или не было?

— Было, Михаил Степанович. Не успела я своей больной помочь. Назавтра умерла.

— Выкладывай… — Захряпин расстегивает ворот черной сатиновой косоворотки.

— Одинокая она была, хотя и жила в семье. Равнодушная к жизни. А тут непосильная работа, пьянки сына, плохое питание. Малокровие.

Калганыч скатывает и раскатывает трубочку чертежа. Хмуря брови, отбрасывает ее.

— Отчего она умерла? Не от равнодушия ведь. Вроде, такой болезни нет.

— Судебные медики выдали сыну справку, что от дифтерии зева. Но не было у нее дифтерии! При дефтерии такого бледного горла не бывает.

Захряпин достает из кармана старенького пиджака кумачовый кисет. Бережно высыпает на сухую, темную ладонь зеленоватые, пахучие крошки махорки. Лепит закрутку.

— Ежели человек помер, так ему все равно от чего. А вот живым не все равно! — Он чиркает спичкой, раскуривает закрутку, глубоко затягивается. — Есть тут твоя вина или нет?

— Если умерла, значит, моя вина есть.

— А ты обожди брать на себя вину. Вперед батьки не лезь в пекло.

Махорочный дым щиплет глаза, жжет горло. Кашляю.

— Табачок, и вправду, с перчиком. Такой мы в гражданскую с Калганычем куривали. — Захряпин ладонью отгоняет от моего лица синее облачко дыма. — Посоветовались мы тут с Алексей Петровичем и рассудили: если виновата — значит, виновата. Но чужой вины на себя не бери. А в обиду мы тебя не дадим. Главный врач поликлиники нам так и сказала: «Не виновата она».

— Вы были у Марии Павловны?

— А то как же! И в райздраве с начальством беседовали. Хвалили там твою бригаду.

Закрываю лицо ладонями. Опозорила я своих партийных наставников.

— А ты лица не закрывай, — сурово говорит Захряпин. — Тебе какой завод партийный билет выдал? Первый подшипниковый. Детище первой пятилетки. Кузница рабочих кадров. Так что смотри людям в глаза прямо. Ответственности не бойся. Но и свое доброе имя всякой сволочи марать не давай. — Михаил Степанович встает и шагает по конторке. Затем останавливается передо мной — А анонимку порвем ко всем чертям. На любимую мозоль пьянчушке наступила — больничного листа не выдала? Так ведь? — Рука Захряпина сгибает в подкову подвернувшуюся железяку.

— Какую анонимку?

— Вот эту, — Михаил Степанович протягивает клочок бумаги. Печатными буквами нацарапано: «Ваши врачи коммунисты гробят людей. На Нижегородской улице померла женщина. Доброжелатель».

— Видали такого «доброжелателя»! — Кулак Захряпина опускается на стол, согнутая железяка, подпрыгнув, летит на пол. Вздрагивает и звенит мерительный инструмент. Глядя на меня из-под бровей, Захряпин неожиданно успокаивается.

— Держись, как подобает коммунисту. Поняла?

Свершилось! Московское небо снова расцвечено звездами победных салютов. После изнурительных боев, прорвав мощную оборону врага, наши войска вышли на Государственную границу СССР. Радостно сознавать, что в состав атакующих дивизий вошел и 436-й стрелковый полк, где начинали свой ратный путь многие подшипниковцы и автозаводцы.

Наша бригада тоже в наступлении. Наводим чистоту и порядок во дворах и квартирах, а их ни мало ни много, а шестьсот двадцать девять. И в каждой квартире живет не менее трех семей.

Ответа из судебно-медицинской экспертизы все еще нет, хотя прошли все сроки. Но после разговора с Калгановым, Захряпиным и особенно в райздравотделе мне чуточку легче.

С тех пор как случилось несчастье, дом, где жила Александра Ивановна, обхожу стороной, но сегодня вызов по соседству. Стараюсь не смотреть в ту сторону, а взгляд так и тянет к хмурому покосившемуся домику. На ступеньках, ведущих в подвал, поблескивают лужи. Может быть, все-таки зайти в двенадцатую квартиру?

Но тут из двери, обитой ветхой рогожей, выходит Кузьминична. В ее руке тусклым серебром отсвечивает жестяное ведро.

— Здравствуйте, Анна Кузьминична! — окликаю я ее и пытаюсь улыбнуться. Но не получается.

Кузьминична ставит ведро в рыхлый снег, смотрит из-под руки:

— Ты что же, дочка, дорогу к нам забыла? Или обидел кто? — Кузьминична подходит ближе, вглядывается в лицо. — Милая, да ты совсем хворая! Одни глазищи, да и те замученные! Бомбежек теперь нет, салюты один за другим, а ты квелая какая-то. Зайди, мигом молочка вскипячу. Побогаче теперь живем. Мите четырнадцать, рабочую карточку на заводе получил.

— Спасибо. Тороплюсь я. Вызовы.

— Ну, тогда бывай. Заходи, как рядом будешь.

Уже вслед мне долетают слова:

— А ты зуб-то видела?

Столбенею.

— Какой зуб?

— Как какой? Разве не знаешь? — Кузьминична стоит посреди двора — коренастая, к любой тяжелой работе гораздая. Ветер надувает парусом концы ее черного платка.