Память сердца - [17]

Она снова заплакала.

— Мне бы только продержаться до вечера. Всего несколько часов. Умоляю вас, доктор, сделайте что-нибудь — укол или что другое. Пусть, вернувшись в свою часть, он пойдет в бой с легким сердцем.

Я посмотрела на часы — четверть пятого!

И вдруг все вокруг изменилось. Больше не было ни этой неуютной комнаты, ни до предела исхудавшей девушки с сухой, почти пергаментной кожей. Звенел апрель за окном. Была девушка с удивительным именем Светлана, была любовь, которая скоро заполнит здесь все. И была я — теперь знающая, что делать, уверенная в себе. От меня теперь зависело, будут ли счастливы эти двое в короткие минуты последнего свидания. И какой же сильной я была, кипятя шприц, отдавая быстрые, четкие приказания!

— Встаньте скорее, Света. Женя ничего не заметит! Вы чувствуете, как по капелькам к вам возвращается здоровье? Ваши руки снова уверены и упруги. Глаза блестят. Подумайте, сколько счастья вы еще можете дать Жене! Вот так. Возьмите из моей сумки губную помаду, подкрасьте губы, нарумяньте щеки. Еще немножко. Хорошо. Челку спустите на лоб. Нет, не надо темного платья. Наденьте вот это веселое — в горошек.

— Спасибо вам, доктор. — Светлана прислушалась к чему-то, что происходило в ней. — Теперь мне и вправду легче.

Не знаю, что ей больше помогло — мой уверенный голос, лекарства или ожидание любимого? Но лицо порозовело, глаза засияли, то и дело поглядывая на часы.

«Только бы выдержала, только бы выдержала», — повторяла я, как молитву. Резкий звонок оборвал мои мысли.

— Откройте ему сами, Света. — И быстро сняла халат…

На пороге стоял юноша. На миг наши взгляды встретились, и в его широко расставленных глазах я прочла ликующую радость встречи.

— Света, родная, — он сорвал с себя пилотку с красной звездочкой и, обняв девушку, крепко прижал ее к груди. — Знаешь, мне почему-то все время казалось, что с тобой случилась беда! — Женя оторвал Светлану от себя, обеими руками приподнял ее голову, тревожно заглянул в глаза — влажные, счастливые, — Нет! Показалось! — ответил он сам себе на мучавший его вопрос. Взъерошив пятерней русые волосы, счастливо улыбнулся: — Сопровождаю спецгруз. Увольнительная на четыре часа.

Я тихо закрыла за собой дверь.

И вот теперь снова встреча с этим Женей.

— Я так ничего и не понял тогда, — тихо говорил Женя. — Она такая веселая была, мои любимые песни пела. А на крыльце показала на небо: «Видишь ту переливчатую звезду? Это Сириус — моя звезда. Каждая ее вспышка — сигнал нам, землянам. Но понимают эти сигналы лишь те, кто верно любит, как мы с тобой. Родину любят, друг друга. Смотри на нее почаще — поздним вечером и на заре. В горький час и в минуту счастья. Смотри — и наши взгляды встретятся».

Женя Касаткин глянул в хмурое, беззвездное ледяное небо и повторил:

— Сириус — моя звезда!

Это прозвучало как пароль. Потом снял шапку, коснулся рукой красной звездочки и застыл с непокрытой опущенной головой.

Пошел крупный, лохматый снег. Он падал и падал, пока голова Жени не стала совсем седой.

Сержант еще раз погладил красную звездочку, вздохнул:

— Спасибо вам, доктор, за письмо!

— И вам, Женя!

Подошел Саша.

— До свидания, товарищ доктор. Встретимся после Победы!

— Счастливых вам дорог. До Победы!

Наташа Николаева жила на одной из улиц нашего участка. Много горя обрушила война на худенькие плечи девушки, рано оставшейся без матери. Сначала отняла у нее отца, потом бабушку. Казалось, все кончено. Поддержали соседи. Только с той поры стало болеть сердце.

А тем временем надо было жить и работать. И Наташа пошла на автомобильный завод — ЗИС.

В отделе кадров человек со свежим шрамом над бровью мельком глянул в ее новенький паспорт.

— Пойдешь ученицей в цех моторов, — между двумя приступами кашля сказал он. — Согласна, Николаева?

— Согласна, — кивнула Наташа, хотя понятия не имела, чем ей там придется заниматься.

Профессию девушка освоила быстро. В работе не отставала. Вместе с другими не раз оставалась на вторую смену. По тревоге не спешила в бомбоубежище. Но с каждым днем сильнее болело сердце, лоб покрывался испариной. И все же неизменно против ее фамилии стояла цифра выработки — 120 %. И никому не говорила на заводе, что у нее порок сердца!

Когда в поликлинике Наташе выписали справку на легкую работу, она наотрез отказалась.

— Не могу я на легкую работу. Не могу! — Лицо девушки залил румянец волнения. — Я уйду, другая, а кто же работать будет? Для фронта!

Дверь за девушкой закрылась. А на столе врача остался белеть бланк с круглой лиловой печатью — охранная грамота Наташиному исстрадавшемуся сердцу. Грамота, которой она не захотела воспользоваться.

Пелагея Ивановна Окрестина была все еще слаба, и члены нашей бригады навещали ее, помогали, чем могли. Когда бывали у нее, обязательно расспрашивали о детях — младших Жене и Вовке, но особенно подробно о летчике Борисе.

— А у меня на фронте два сына, — сказала как-то Пелагея Ивановна.

— Два?! — удивились подруги.

— Другой не кровный. Названый. Когда были в эвакуации в селе Саранки, рассказали мне о Мише Симонове. Рос круглым сиротой. А вырос, тоже жизнь не заладилась — товарищей хороших у него не было. А тут война! Тогда и понял Миша, что есть все же у него мать — Родина. Под Калининым несколько часов продержался в подбитом танке. Спасибо, свои подоспели.