Память о розовой лошади - [41]

— Любопытно было бы пощупать этого крысолова, — жестко усмехнулся отец и даже так потер пальцами, как будто и правда пробовал что-то такое на ощупь. — Жаль — времени нет...

Вечером отец опять достал из чемодана бутылку водки. Они с Юрием сидели за столом и курили; отец сказал ему, что побывал в управлении, и сердито добавил:

— Понимаешь ведь, как иногда жестоко на нас отзывается всякая безответственная болтовня? Кровью оборачивается.

— Понимаю, — кивнул Юрий и твердо добавил: — Но я уверен, что Ольга нигде ничего не болтала. Разве ты ее не знаешь? Со мной говорила, верно. Но я сам эти танки делаю и знаю их до последнего винтика — какие уж тут секреты... Да и пушки на танках давно стоят другие.

Отец с досадой пристукнул кулаком по столу:

— Капитан еще этот, Рукавицын, под ногами путается.

Юрий развел руками:

— Этого я не знаю. Ничего не могу сказать.

Вскоре к столу подсела Аля, потребовала:

— Налейте и мне водки, что-то муторно на душе.

С отвращением поцедила водку сквозь зубы и отставила стакан подальше.

— Тебе, Николай, обязательно надо повидать Ольгу, — сказала она.

Отец заупрямился:

— Не пойду.

— Как знаешь... — Аля нахмурилась. — Смотри.

— Поверь, не могу я ее сейчас видеть. Вот разберутся во всем... Напишут мне. Тогда и будем думать, как жить дальше. Ребята обещали, я им верю.

— А Ольге не веришь, — усмехнулась Аля. — Ну, смотри сам...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Тяжело досталась мне зима, наступившая вскоре после того, как уехал отец. Даже в тихом, спящем доме, в нашей теплой квартире с деревянной лесенкой и комнатами наверху о пяти окнах стало жутковато и холодно сидеть в мягком уютном кресле: прошлое навалилось с такой же тяжестью, как один сон в детстве после лихой мальчишеской выходки... Тогда днем, зайдя в гости к приятелю, я поспорил с ним и прошел — просто так, ради забавы — по узкому карнизу под окнами шестого этажа от одного угла дома до другого и обратно. И ничего... Только пальцы на руках немного подрагивали да ощущалась слабость в ногах; ночью же все это приснилось заново, и я проснулся от ужаса — лежал весь в поту, а сердце, казалось, готово было вот-вот лопнуть.

Зимой я два раза в неделю, в те дни, когда матери разрешались передачи, вставал в пять утра. В доме все еще спали, а я уже топал по холодному полу в кухню и там, чтобы прогнать сонливость, долго плескал в лицо ледяную воду из крана.

Едва я закрывал за собой дверь прихожей, как в стылых сенях охватывала глухая тоска. Запыленная электрическая лампочка под потолком светила тусклым светом, за небольшим оконцем почти всегда завывал ветер — зима, как назло, была вьюжной, — стекла в оконце дребезжали, а на подоконнике и у порога наружной двери белыми горками поднимался снег. На крыльцо за ночь наметало небольшой сугроб, и приходилось сильно наваливаться на дверь, чтобы ее открыть; от сухого снежного скрипа по спине пробирал мороз, от холода замирало дыхание: казалось — ветер задул снег под одежду на грудь и живот.

Зажмурив глаза, я выскакивал вперед головой на крыльцо, словно бросался в темную прорубь.

На улице особенно мерзли руки: штопанные не раз варежки почти не грели, к тому же сетка с продуктами для матери путалась в ногах, мешала быстро идти, и я накручивал ее на запястье, отчего кисть быстро немела и мерзла так, что на глазах проступали слезы; я накручивал сетку на другую руку, а онемевшей кистью хлопал себя по боку.

Если идти городом, то до того тяжелого здания из красного кирпича за высокой и толстой стеной, куда я так часто бегал по утрам в ту зиму, пришлось бы петлять и петлять по улицам, поэтому я ходил по реке. Вблизи моста у центра города с берега к реке падала тропинка с углублениями в виде маленьких ступенек, выбитых каблуками; взрослые по этой тропинке почти никогда не спускались: по ней нельзя было идти шагом, она заставляла бежать, и чем дальше вниз, тем быстрее, так что ноги сами собой мелькали в воздухе, только чуть касаясь земли.

После моста река в городе берет все левее, обтекает небольшой островок, поросший высокими прямыми березами, — белые стволы берез видны издалека, и островок с моста даже в сумерки кажется светлым, — а дальше еще круче заворачивает влево, течет вдоль высокого берега и ныряет под второй мост, пониже первого и поуже, и под тем мостом как будто бежит быстрее; лет этак пятнадцать назад на реке между двумя мостами с муравьиным терпением работал земснаряд и расширил русло, очистил дно, подмыл берега... Постепенно оба берега реки оделись в камень, по ним вдоль всего течения поднялись большие дома, а там, где река заворачивает совсем круто, на обрывистом берегу построили еще и Дворец спорта — ступени его гранитной лестницы широким каскадом стремительно падают к самой воде. Дворец и новые дома за ним закрыли собой то тяжелое здание, но раньше оно было доступно взору и ветру со всех сторон.

Тропинка сбрасывала меня далеко на заснеженный лед, я прыгал по нему, пытаясь остановиться, с трудом задерживал шаг и приседал, отыскивая тропинку дальше — она слабо рыжела в темноте, но случалось, что ее задувало снегом. При сильном ветре на реке было как в бескрайней степи, где очень просто можно сбиться с дороги. Протирая глаза от снега, я часто наклонялся, находил приметы тропинки и сначала ставил себе задачу — добраться до островка с березами. Однажды даже шел до него по снегу в одних носках: я загадал тогда — если вытерплю, дойду так до островка, то мать вернется домой к Новому году; потом у меня долго горели обе стопы, но я гордился, что выдержал испытание, не надел валенки.