Память о розовой лошади - [40]

— Под следствием находится Ольга. За пропаганду в пользу немецкой армии... — он быстро глянул на бабушку. — Очень удружил ей капитан, ее приятель, как его там... Скворешников...

— Рукавишников, — поправил я отца.

— Он самый, капитан Рукавицын, — отец обиженно, будто его оскорбили, выпрямился на стуле. — Ольгин приятель.

— Ты что говоришь? — удивилась бабушка. — Какой он ей приятель, если она и знакома-то с ним была всего один день.

— Вы могли и не знать, сколько они знакомы.

— Да что с тобой, Николай, на самом-то деле? Знать, не знать... Да и при чем здесь Рукавишников этот, когда речь идет об Ольге?

— Он же ей недавно письмо написал, — насупился отец.

— Верно, писал, — бабушка ничего не понимала. — Затеряла Ольга куда-то это письмо.

— Об этом я и говорю все время. Она потеряла, а кто-то нашел письмо... Но дело даже не в этом. Главное, что Ольга кому только не лень рассказывала, что ей тот капитан написал. — А болтовня в тылу знаете во что там, у нас, обходится? В десятки человеческих жизней!

Он молча посидел, отсутствующе поглядывая куда-то в сторону, — словно подсчитывал в уме число убитых, — и спокойнее сказал:

— Вполне возможно, что теперь вот получит лет этак пять за пропаганду в пользу немецкой армии...

Лицо у бабушки посерело:

— Ты в своем уме? Какая пропаганда? Да как ты можешь... смеешь?! — она вдруг схватилась за сердце и стала клониться к полу.

Отец вскочил на ноги — стул за ним опрокинулся.

— Да успокойтесь вы, мама, — поддерживая ее, с досадой сказал он.

Но бабушка уже оправилась, села прямо и, стараясь унять дрожь в голосе, потребовала:

— Ты мне рассказывай все. Все, все... — она опять чуть не закричала на отца. — Все как есть рассказывай!

— Я и пытаюсь это делать, но вы мне не даете, — поморщился он, — то и дело перебиваете.

— Пока ты только чепуху городил, а не рассказывал.

Допив налитую в стакан водку, отец вновь отщипнул немного хлеба, но не бросил его в рот, а стал катать пальцами из хлеба шарик; катал и катал, а потом бросил шарик на стол, и он, подпрыгнув, покатился по клеенке.

— В ужасно глупую историю я попал, — следя взглядом за шариком, сказал он. — В такое глупое положение, что глупее и не придумаешь. Отыскал я в управлении кое-кого из старых друзей, а они мне и сказали, что у Ольги якобы был приятель, ну, тот самый капитан Рукавишников. Представляете, каково мне было? Просто не знал, куда от стыда деться, хоть сквозь пол проваливайся...

— Тебе же сказано, что Ольга с ним только день и была знакома, — рассердилась бабушка.

Отец, похоже, не очень-то ей поверил.

— Эх, в Ленинград бы ее на годик, — вздохнул он, — так небось на всю жизнь отпало бы желание с кем-то там по закоулкам встречаться, а то, понимаешь ли, мучаются тут ленью...

— Ольга... и ленью, — изумилась бабушка и прикрикнула: — Думай, что говоришь!

— Да ладно... — поморщился отец. — Дело, в общем, не в этом. Капитан написал ей письмо, в котором указывал, на некоторые недостатки наших танков. Ну, написал, черт с ним, но зачем Ольга всем об этом рассказывала? Да еще, — дальше отец проговорил так, как если бы процитировал где-то прочитанное, — со злорадством.

Тихо охнув, бабушка прижала к щекам ладони:

— Коля, господи, что за бред?

— Если бы бред... — отец подтолкнул ногтем остановившийся хлебный шарик и стал наблюдать, как он катится дальше.

Лицо у бабушки пошло пятнами:

— Откуда эта ерунда... эта... эта... сплетня появилась?

— Письмо пришло в управление. Еще в письме написано, что капитан говорил Ольге, что у нас все равно мало танков, чтобы с немцами воевать. И Ольга якобы с ним соглашалась.

Смутное воспоминание о каком-то похожем разговоре мелькнуло у меня в голове, но я был так встревожен, что не мог сосредоточиться и сообразить, вспомнить, где и когда я слышал что-то подобное.

А бабушка прямо-таки застонала:

— Чепуха же все это, Коля, пусть они как следует выспросят того, кто написал письмо.

— Письмо анонимное...

— Так надо найти того, кто писал. Разве нельзя найти?

— Для этого надо большую работу проделать, а ребята, я посмотрел, и так замордованы: их же в тылу мало...

— Они замордованы, так, значит, и с другими можно... не разбираясь, — потерянно сказала бабушка.

— Обещали во всем разобраться внимательно. Есть тут кое-что интересное... Разберутся — и мне напишут, — ответил отец и покачал головой. — Ну, Ольга... Ну, Ольга... Кто бы мог подумать?

Бабушка вдруг схватила тарелку и с размаху бросила ее на пол.

— Дурак ты — и говорить с тобой не хочется! — выпалила она и заспешила в соседнюю комнату.

Отец посмотрел на осколки, покачал головой и сказал мне:

— Принеси веник.

Вдвоем с отцом мы навели в комнате порядок: подмели пол, собрали со стола посуду и помыли ее. Отец расспрашивал, как мы жили все эти годы. От всего только что случившегося в голове у меня все перепуталось: настоящий ералаш был в голове, и рассказывал я невразумительно, с пятое на десятое, но он слушал очень внимательно; особенно оживился отец, когда я заговорил о наших соседях, о Яснопольских — заинтересовался, выпытывал подробности... А что я мог тогда рассказать? Кажется, плел что-то о Кларе Михайловне, о ее окурках на железном листе у печки, опять вспомнил, как ел Самсон Аверьянович картошку, держа за хвост убитую мышь, как мышь эта покачивалась над полом, а на ее шерстке запеклась кровь... Несущественную чепуху я нес, но — странное дело — отец заметно повеселел.