Память о розовой лошади - [31]

Еще хорошо запомнилось, как во время обеда мужчина вытащил из костерка печеную картофелину и подал мне, она дымилась, но почему-то кожу на руках не обжигала, и я спокойно, медленно перекатывал ее в ладонях, с наслаждением ощущая, как от картофелины растекается по рукам тепло.

Иногда мать подходила ко мне, что-то говорила, но я плохо слышал ее слова, точно она говорила издалека и глухо. Под вечер она все же растрясла меня за плечи.

— Ох, и устал ты, вижу. Как обратно пойдешь? Иди в сарай, отдохни, пока мы закончим.

В ответ я мотнул головой, и мать не стала настаивать.

— Как хочешь. Упрямый ты у меня. — Она вдруг наклонилась ко мне, порывисто поцеловала в щеку и сказала восторженно: — Посмотри, сколько мы накопали картошки... Не пропала в земле. А сколько всего вчера народу поехало, помнишь? Море!..

Посматривая на огромные кучи картофеля, возвышавшиеся у дороги на соломе, я от усталости не испытывал никаких чувств, будто все это меня никак не касалось, и только позже, через несколько дней после возвращения домой, когда перестали болеть спина и ноги, а тело вновь приобрело легкость, когда перестало шуметь в голове и она стала ясной, я заново пережил ту поездку, отчетливо вспомнил розовые горы картофеля, представил даже, как с клубней осыпается подсохшая на ветру земля, присыпает серой пылью у подножия картофельных гор солому, и тут неожиданно понял, что уже давно втайне горжусь своей работой там, далеко за городом, на холодном и мокром поле.

А бинты с моих ног мать пыталась отстирать. Она даже два раза их кипятила, но они так и остались темно-серыми, теперь действительно похожими на солдатские обмотки.

2

Летней теплой ночью перед парадом танкистов над городом прошел дождь, и рано утром главная улица, широкая и прямая, поблескивала промытым, еще влажным асфальтом; в тени домов асфальт казался темным, но на открытых местах, на дороге, сверкал, как гладь реки под солнцем, и слепил глаза; проглядывалась улица далеко, там, вдали, солнце заливало ее сильнее, ярче, а еще дальше, где угадывалась река — все терялось из виду, как в мареве, в сиянии воздуха.

Из солнечной дали, оттуда, где свет чистого неба сливался со светом реки, двумя молчаливыми колоннами вытянулись танки — новенькие, с открытыми люками, с поднятыми на один уровень пушками... Дальние танки терялись у реки в сверкающем воздухе, и колонны казались длинными до бесконечности.

К скверу, к сколоченной из досок трибуне с приветствием: «Слава добровольцам-танкистам!» и с гневным требованием: «Смерть немецким оккупантам!» — стекался народ. Солнце вставало выше, улица просохла и забелела от зноя, у трибуны и в сквере стало совсем тесно.

Над колоннами танков, над притихшей толпой в жарком воздухе очень длинно, тягуче прокатились слова команды:

— Ста-а-а...и-и-ись!

Танкисты в темных комбинезонах и в шлемах, до этого свободно стоявшие группами среди машин, побежали к танкам, а люди, схлынув с проезжей части дороги, тесной стеной прижались к домам.

Заиграл духовой оркестр: начищенные трубы и пряжки ремней военных музыкантов ломали, разбрызгивали в стороны солнечный свет.

По шатким деревянным лесенкам со стороны сквера на трибуну поднялись секретарь обкома и еще люди. Среди них я увидел и мать с букетом цветов. Стало совсем тихо, все на улице напряженно застыли; знаменосец танковых колонн, державший древко обвисшего в безветрии знамени, и два танкиста по бокам его вытянулись так, что казалось — они привстали на носки. Чуть хрипловато и от этого особенно значительно заговорили установленные вдоль всей улицы громкоговорители, далеко разнося слова секретаря обкома: «Земляки наши, добровольцы-танкисты! Вам наш наказ: бейте фашистскую нечисть, гоните ее прочь с нашей русской земли, а мы здесь, ваши родные и близкие, ваши друзья, и на минуту не забудем, что от нас тоже зависят ваши ратные успехи, не пожалеем сил для нашей общей победы над врагом...» Слова будто материализовались где-то там, внутри громкоговорителей, обкатывались и раздельно, вещественно ощутимо падали в горячий воздух.

Все молча стояли еще какое-то время и после того, как он закончил говорить.

Трибуна опустела: все спустились вниз и пошли туда, где стояли командир бригады и старшие офицеры; командир вытянулся перед секретарем обкома, хотел было отдать честь, но секретарь сжал ему плечи руками, и с минуту они молча смотрели друг другу в глаза, как друзья, прощавшиеся надолго.

Затем секретарь обкома достал из кармана пиджака какой-то предмет, что-то зачерневшее в его руке... С трудом подавшись вперед, я просунул голову между двумя мужчинами и разглядел, что он протягивает командиру бригады пистолет — подавал он оружие чуть торжественно, но в то же время и улыбаясь. Офицер принял подарок, благодарно качнулся к секретарю обкома, они обнялись.

Все штатские шли вдоль строя танкистов, и я заметил, что каждый из них дарил что-нибудь на память военным. От нехорошего предчувствия у меня заныло сердце, а потом на секунду замерло, как перед прыжком, и прыгнуло-таки — забилось часто-часто, отчего в щеки ударил жар. Я и на миг теперь не упускал мать из виду.