Память, что зовется империей - [56]

она была уверена, но та, где экспортируют шелк, или та, где есть знаменитая математическая школа? Вот для чего нужен имаго. Помогать вспомнить то, что нужно знать, хоть ты и не знала, что это нужно знать.

– Да, – сказала Горлета. – Вы же пьете? У вас на станции есть алкоголь?

«Да твою ж мать», – подумала Махит.

– Да, есть. Много разного. Что вы предпочитаете?

– Я уже перепробовала весь бар. Местная культура, сама понимаешь. Да ты понимаешь! – Ладонь Горлеты вернулась на руку Махит, и та отдаленно почувствовала что-то вроде гадливой жалости: Горлету сюда прислало правительство, и правительство с недавних пор стало протекторатом Тейкскалаана, и она одна (как и Махит, но Махит не должна быть одна), а когда ты одна в Тейкскалаане – это как тонуть в свежем воздухе.

Можно даже перепробовать весь бар и назвать это знакомством с местной культурой.

– Сколько ты уже здесь? – спросила Махит. Примерно так же ее спросила Три Саргасс в наземной машине в первые минуты в Городе. «Вы много времени провели в мире?»

Горлета пожала плечами.

– Пару месяцев. Но я уже не новенькая – теперь это ты. Приходи к нам в салон – каждую неделю там собираются несколько послов из самых дальних систем…

– И чем занимаются?

– Политикой, – сказала Горлета. Улыбнувшись, она уже не выглядела дружелюбной и слегка потерянной. У нее было множество мелких зубов, и большинство – заостренные. Не станционная улыбка, но и не тейкскалаанская, и Махит на головокружительное мгновение ощутила ширь галактики – как далеко могут завести прыжковые врата. Как люди на другой стороне могут оказаться людьми, а могут оказаться и тем, что похоже на людей, но на самом деле…

Так бы подумала тейкскалаанка. А ей это уже дается неплохо, правда же.

– Пришли мне приглашение, – сказала Махит. – Уверена, политика Давы представляет интерес для политики Лсела.

Выражение Горлеты не столько изменилось, сколько ожесточилось: острота зубов показалась острее. Махит спросила себя, это такая мода Давы – их подтачивать – или же пример эндемической черты в изолированной популяции, как у мутантов в невесомости.

– Больше, чем вам кажется, госпожа посол, – сказала Горлета. – Наш тейкскалаанский губернатор почти не тревожит нас визитами, разве только чтобы пригласить на такие мероприятия. Вашей станции стоит взять на заметку.

Махит не поняла, это угроза – «приходи к нам в салон, вступай в нашу компанию послов, и, когда Тейкскалаан сожрет и вас, не станет больно пережевывать», – или же искреннее сочувствие; так или иначе она оскорбилась. Она уроженка Давы – Махит до сих пор не могла вспомнить, чем славится планета, шелком или математикой – и при этом мнит, будто может давать Махит советы. Хватит с нее уже советов на сегодня.

Когда улыбнулась она, то обнажила в гримасе все зубы.

– Обязательно возьмем на заметку, – сказала она. – Надеюсь, вы откроете для себя новый напиток, посол Горлета. Спокойной ночи.

Зал снова закружился, когда она развернулась на каблуке, но, кажется, пройти по прямой линии все же получилось. Нужно было убираться, пока она не столкнулась с тем, кто действительно может причинить ей или станции вред. Нужно было побыть одной.

Из тронного зала Дворца-Земля вело множество дверей. Махит выбрала наудачу, выскользнула и растворилась в машинерии императорской цитадели.

* * *

В основном Дворец-Земля был из мрамора и золота, инкрустирован звездами и тусклыми огоньками в вечном предрассветном состоянии: словно вид со станции, когда та снова обращалась к ближайшей планете, солнечная вспышка и точки звезд вперемешку. В коридорах оказалось вполовину меньше людей, чем ожидала Махит, и почти ни одного охранника или полицейского. Она не видела ни одного Солнечного с их закрытыми лицевыми щитками, хоть они бы и подошли к декору; только нескольких мужчин и женщин без выражения, с бледно-серыми нарукавниками, поджарых и вооруженных электродубинками: они казались достаточно опасными – по крайней мере, если спровоцировать. В Тейкскалаане не было огнестрельного оружия, даже во дворце; часть культуры космических обитателей, в итоге распространившаяся по всем цивилизованным местам. Она избегала дверей под охраной людей с электродубинками и в остальном блуждала беспрепятственно: следовала только туда, куда можно.

Когда она нашла сад, она уже успела протрезветь – не кружилась голова, не подташнивало, только все гудело, странно переливалось – и очень радовалась как отсутствию полного опьянения, так и отсутствию полной трезвости, когда осознала, что за сад она нашла – крошечное сердце, вырезанное посреди дворца. Скорее зал, чем сад: в форме бутылки с воронкой, раскрытой в ночное небо. Внутрь проскальзывал влажный ветер Города и здесь смягчался. Влажность затрудняла легкие Махит и питала растения, забиравшиеся на три четверти высоты стен. Темная зелень и бледно-идеальная новая зелень, и тысячи, тысячи красных цветов на лозах – а к этим цветам прикладывались длинными клювами крошечные птички, не длиннее большого пальца Махит, парившие и нырявшие, будто насекомые. Из-за биения их крыльев стоял гул. Весь сад пел.

Она сделала два шага в сад – беззвучных на мху, покрывавшем пол, – и с изумлением подняла руку. На нее села одна птичка, задержалась на кончике пальца и взлетела опять. Вес даже не чувствовался. Как привидение. Будто вовсе не приземлялась.