Памфлеты - [27]

Гитлер снимает трубку и вызывает Геринга.

— Будет сделано! Будет сделано, мой фюрер… — тихо, спокойно отвечает Геринг.

— Он тоже успел разжиреть на моих хлебах…

…Геринг умел в таких случаях сдерживать своё слово.

На следующий день к графу явились гестаповцы и показали ему приказ об аресте. Он начинался словами: «По приказу фюрера…» Теми же самыми словами ответил также родственникам графа Геринг, когда они пытались спасти узника.

Иоахим фон Риббентроп стал полновластным хозяином конфискованного замка. Возражений юридического характера не было и не могло быть: за несколько месяцев своего пребывания в концентрационном лагере фон Ритен превратился в тень. И однажды эту тень рассеяла милостивая пуля эсэсовца.

Сегодня об этих деталях из житья-бытья Риббентропа-министра Риббентроп-подсудимый не только говорит неохотно. Он их просто… «не помнит»… Не помнит он ни случая с фон Ритеном, ни о такой же, точно такой же истории с работником его министерства, Лютером, который имел неосторожность поссориться со своим шефом.

— Меня не было при этом, и я не помню… — Вот стереотипный ответ Риббентропа-подсудимого, когда его спрашивают о не совсем приятных для него вещах. Он называет даже причину этой исключительной в истории медицины слабости памяти — бром. В последние годы карьеры Риббентропа нервы его были так напряжены, так напряжены, что он вынужден был принимать бром. В таких больших, неимоверно больших дозах…

На этом не заканчиваются жалобы фон Риббентропа. Оказывается, на службе у Гитлера он потерял не только память, но и собственную индивидуальность. Об этом заявляет на суде предусмотрительный свидетель Риббентропа, его личный секретарь, Маргарита Бланк: «Господин фон Риббентроп подчинял свои мысли мыслям фюрера. Мысли Гитлера были его мыслями…»

Короче говоря, не министр, а автомат. Забыл только Риббентроп, да и забыли его свидетели, что, если автомат делает какую-нибудь пакость, его тоже… ломают.

Риббентроп и в своей камере и в зале заседаний с большим увлечением читает рассказы Гофмана. Может быть, поэтому он так свободно чувствует себя в роли игрушки-автомата. Он так глубоко вошёл в эту роль, что, когда вспоминает о Гитлере, его бас становится ещё более бархатным, а в глазах появляются слёзы, выдающие его растроганность. Он и сам способен поверить в сверхъестественную силу фюрера, если бы это могло хоть немного уменьшить тяжесть его ответственности за всё содеянное. Но эти тонны, тонны обвинительного материала! Они ломают, уничтожают, сметают так старательно продуманное, взвешенное и выученное на память построение защиты.

Пока Риббентроп отвечает на вопросы своего адвоката, всё, кажется, идёт у них как полагается. Совсем неожиданный у тщедушного Риббентропа бас гудит равномерно и плавно, переливаясь лирическими полутонами. Плывут, словно заученная декламация, фразы, гладенькие, подстриженные, начищенные до блеска; даже не зная как следует правил пунктуации, вы чувствуете, где точка, где запятая и где тире. У вас порою впечатление, что эго не суд, а конференц-зал на Вильгельмштрассе, и что герр рейхсминистр проводит как раз пресс-конференцию и эластичная речь породистого дипломата заверяет слушателей в исключительном миролюбии нацистского правительства.

Картина меняется — и очень меняется, — когда место защитника занимает обвинитель. Тогда рейхсминистр на наших глазах превращается в хитроумного школьника, у которого учитель во время экзаменов забрал из-под носа шпаргалку. Сначала школьник смущается, цедит слова скупо, аптечными дозами, ссылается на болезнь, а потом с горя стремглав бросается в болото словоблудия.

— В дипломатии говорится много, но не каждое слово дипломата является истиной, — сказал на процессе Риббентроп.

Обвинитель, к которому были адресованы эти слова, укоризненно покачал головой:

— Разве в дипломатических переговорах нельзя сказать хотя бы долю правды?

Иоахим фон Риббентроп сидит насупившись. Его мозг лихорадочно работает, ища в закоулках памяти случая, когда бы он, Риббентроп-дипломат, сказал правду. Тщетно — такого случая не было. Риббентроп нервным движением поправляет галстук, возводит глаза кверху и рисует ими в воздухе большой эллипсовый круг.

— Возможно, что иногда возникала такая ситуация, когда я был вынужден говорить…

Тут необычное для Риббентропа слово «правда» застревает у него в горле. Он мысленно перелистывает свой путаный словарь дипломата и в конце находит:

— Резким языком.

Представитель обвинения продолжает наступление:

— Как вы это понимаете?

Подсудимый явно шокирован таким бестактным, по его мнению, вопросом. Словно примирившись с этим, оп жестом мученика скрещивает руки на груди и со всепрощающей, отцовской усмешкой отвечает:

— Когда мы хотели создать ситуацию силы, нам приходилось говорить резким языком…

Обвинитель одобрительно кивает головой. Риббентроп осознаёт свой промах, но — поздно. Инстинктивно отстраняет от себя микрофон и жмурит глаза, хотя в зале горит столько же ламп, сколько горело их минуту тому назад. Теперь он будет более осторожным.

Проходят часы, дни. Риббентроп выкручивается изо всех сил, напрасно пытаясь утопить смысл своих ответов в воде многословия.