Пальмы в долине Иордана - [10]

Вчера я пришла слишком поздно, за “нашим” столом ни единого свободного места, и от безвыходности подсаживаюсь к двум дяденькам в грязных спецовках. Один, с прокуренными усами на толстом лице, потрясая вилкой, убеждает своего собеседника:

— Значение Пунических войн несравнимо с Пелопонесскими!

Второй, худой, морщинистый, взволнованно возражает:

— В результате войны Спарты с Афинами вся Греция пришла в упадок! Если бы не эти тридцать лет войны, никогда бы Филиппу Македонскому не завоевать ее!

— Да если бы не Фукидид, кто бы вообще об этих местных стычках помнил! А в результате Пунических — Рим стал супердержавой! — убежденно машет сигаретой усатый оппонент. А потом, из вежливости, или в поисках поддержки, обратился ко мне: — А что думает прекрасное юное создание на сей счет?

Прекрасное юное создание до сих пор об этом не только не задумывалось, но даже не ведало. Но раз спросили, бодро ответствовало:

— Согласна! Пуническая важнее! Рим победил, и кто сегодня помнит этих пунов? — и небрежным жестом стряхнула побежденных, горе им, со стола истории.

Оба посмотрели на меня внимательно, как мне показалось, с уважением. Потом худой собрался с мыслями и заметил:

— Н-да! И все же именно Афины оставили человечеству бесценное культурное наследие!

— Конечно! От них остался Акрополь, и эта… без рук… с крыльями, — я взмахиваю руками, изображая дерзновенный размах крыльев… — Ника… — как сказать на иврите “Самофракийская”? — из Самофракии, — решаюсь я опустошить мешок своей эрудиции, надеясь, что эта “Самофракия” расположена не слишком далеко от культурной орбиты Афин. — А что, афиняне проиграли?

Пусть наши видят, как активно я общаюсь с аборигенами.

Обрадовавшись моему вежливому интересу, худой стал подробно пересказывать мне все перипетии внутригреческого противостояния. Тут мне стало понятнее, почему их стол пустовал. Оказалось, пелопонесская война длилась эдак лет тридцать, так что нам с лихвой хватило на всю трапезу. После неудачной осады Сиракуз мне было решительно пора возвращаться на работу. Использовав траурную паузу по поводу гибели полководца Нисиуса, я встала с подносом в руках, напоследок утешив эллинофила:

— Ничего, на каждые триста спартанцев найдутся свои Фермопилы…

Тут к нему подошел какой-то парень и спросил:

— Моше, когда, наконец, наш трактор почините?

До меня еще успело донестись:

— Если бы не измена Алкивиада… — но я ретировалась, так и не дослушав, как этот коварный Алкивиад — который, как я теперь знаю, сначала погубил Афины, а затем предал и Спарту, — умудрился к тому же воспрепятствовать починке трактора.

Очень приятный был обед, но это — исключение.

Следующим утром Эстер вновь не дает покоя нынешнее падение нравов:

— Теперь все вокруг семьи крутится! В наше время такой моды не было! Какая семья — на каждую девку у нас было по два парня!

— Что же, настоящая коммуна была?

— По-разному, — непривычно уклончиво отвечает мой первоисточник. — Но к каждой паре в наше время подселяли одиночку, — карие глаза старушки устремлены вдаль. Наверное, она видит перед собой тех юношей и девушек, построивших Страну, из которых многих уже нет, а те, кто еще живы — неузнаваемы…

— Я что-то такое где-то читала, может, у Чернышевского… Это ранний социализм боролся с пережитками буржуазной семьи, — понимающе, без мещанского осуждения, киваю я.

— И комнат не хватало, и одиночек не хотели одних бросать. Подселенных называли “примусами”!

Давно вдовеющая Эстер мечтательно вздыхает, нежно разглаживает недошитую распашонку, и ясно, что воспоминания о примусе не являются чрезмерно тяжкими.

На очередной обед я прихожу слишком рано, но за столом первого ряда сидит Рути, воспитательница, с которой я успела недолго поработать в детском саду. Я спрашиваю, можно ли с ней сесть, и та согласно кивает. Вскоре к нам подсаживается её муж, Аарон, типичный кибуцник — высокий, мускулистый, загорелый. Он начинает расспрашивать меня, где я жила, да с кем приехала, да что делает моя мама… Узнав, что она работает инженером в Иерусалимском муниципалитете, он преисполняется огромного уважения.

— Подумать только! Какая она молодец! И язык сумела выучить, и найти работу по такой сложной специальности! Вы в Израиль, конечно, по сионистским мотивам приехали?

Насчет последнего я не уверена. Я пытаюсь объяснить:

— Причин много. У меня мама — очень упорная, гордая и упрямая. У нее было много хороших проектов, но начальство ходу им не давало. Ей один раз начальник даже сказал: “Это вы у себя, в своем Израиле, строить будете!” Ей стало обидно, и она поняла, что он не даст ей возможности работать. Мама говорит, ей захотелось все начать сначала, пока не поздно. Зато теперь в Иерусалиме по ее проекту уже половину перекрестков в центре города перестроили!

— Ну, раз приехала свою страну строить, значит, по сионистским! — заключает мой собеседник удовлетворенно.

Уважение его к моей маме вырастает чрезвычайно, а одновременно вырастает впервые и мое.

— А в Израиле тебе нравится?

Это спрашивают абсолютно все израильтяне, с таким любопытством, как будто мое мнение решающее. Но я уже знаю, что им просто очень хочется услышать хорошее о своей стране от тех, кто жил еще где-нибудь, даже если это “где-нибудь” — Советский Союз. Мне и в самом деле нравится, с того сентябрьского дня, когда меня впервые ослепило яркое израильское солнце на иерусалимских камнях, я попробовала вкусный ананасовый йогурт и углядела в витрине на Яффо кружевное белье. В наш самый первый день в Иерусалиме мы с мамой пошли гулять в Старый Город, и с тех пор никто и никогда не убедит меня, что есть что-то более исконно израильское, нежели арабский рынок…