Палки - [3]

— Эй! — крикнул Леверетт в темноту. — Есть тут кто?

Вопрос вовсе не показался глупым. Составленные из палок конструкции едва ли могли быть творением человека, пребывающего в здравом рассудке. А встретиться с таковым в темном подвале Леверетту вовсе не улыбалось.

Однако искушение было велико. Осторожно Леверетт начал спускаться. Вниз вели каменные, а значит, прочные ступени, но они были склизкими от коварного слоя мха и мусора.

Подвал был огромным — в темноте он показался даже больше самого дома. Леверетт спустился с последней ступени и замер, давая возможность глазам привыкнуть к влажному сумраку. Первое впечатление подтвердилось. Подвал непомерно велик. Может, изначально здесь было другое здание, на месте которого позже возвели нынешнее? Он исследовал каменную кладку. Громадные глыбы гнейса могли бы запросто выдержать замок. При ближайшем рассмотрении камни наводили на мысль о крепости — техника сухой кладки походила на микенскую.

Как и дом наверху, подвал оказался пуст, хотя без фонаря Леверетт не мог знать наверняка, что скрывалось во тьме. Похоже на то, что вдоль стен подвала тени сгущались, соответственно, дальше могли находиться другие помещения. Леверетт почувствовал себя неуютно.

Все же помещение не было совсем пустым — в центре стояло нечто плоское вроде стола. В свете тоненьких лучиков света, пробивавшихся сверху, сооружение казалось каменным. С опаской Леверетт двинулся туда, где вырисовывались неясные очертания стола — высотой ему по пояс, около восьми футов длиной и немного меньше шириной. Насколько мог судить художник, перед ним была грубо обтесанная гнейсовая плита, покоящаяся на каменных опорах. В темноте можно было получить лишь смутные представления о предмете. Он провел по плите рукой. Вдоль края шел желобок.

Пальцы нащупали какую-то ткань, что-то холодное, кожистое и податливое. «Наверное, заплесневелая сбруя», — с отвращением подумал он.

Тут что-то сомкнулось у него на запястье и вонзилось в плоть.

Леверетт закричал и с неистовой силой рванулся назад. Он отпрянул стремительно, но непонятное «что-то» тянуло его к себе.

Сверху просочился слабенький солнечный луч, осветивший часть каменной плиты. Этого оказалось достаточно. Пока Леверетт изо всех сил пытался вырваться, а удерживающее его нечто тянуло к себе на каменный стол, луч света упал на лицо неведомого противника.

То было лицо мертвеца — ссохшаяся плоть туго обтягивала череп. Страшную личину обрамляли грязные пряди всклокоченных волос, клочья губ обнажили остатки желтых зубов, запавшие глаза, которые должны были бы быть мертвы, горели жутким огнем.

Леверетт в ужасе завопил снова. Свободной рукой он схватил притороченную к поясу чугунную сковороду, рванул на себя и со всей силы треснул по кошмарной физиономии.

Ужасное мгновение длилось целую вечность, и Леверетт, словно в замедленной съемке, наблюдал, как сковорода, подобно топору, сокрушила лобную кость. Вцепившийся в запястье капкан разжался. Мертвенно-бледная личина исчезла во мраке, но этот раздробленный лоб и немигающие глаза, меж которых выступает густая кровь, в будущем бесчисленное количество раз пробуждали Леверетта от ночных кошмаров.

Сейчас же художник вырвался и бросился наутек. Когда ноющие от усталости ноги несли обезумевшего от ужаса Леверетта напролом через кустарник, воспоминание о звуке страшных, преследующих его по лестнице шагов наполняло тело энергией отчаяния.

Друзья заметили, как изменился Колин Леверетт, вернувшись с войны. Он сильно постарел. В волосах появилась седина, пружинистый шаг замедлился. Атлетическое телосложение сменилось нездоровой худобой. По лбу пролегли глубокие морщины, глаза потухли.

Но еще больше настораживали перемены в характере. Саркастический цинизм сменил некогда свойственную художнику эксцентричную чудаковатость. Прежнее чуть мрачноватое обаяние переросло в болезненную манию, настораживавшую старых приятелей. Но такова война. Особенно не повезло тем, кто сражался в Апеннинах.

Леверетт мог бы рассказать друзьям все, но опасался говорить о кошмарном происшествии у ручья Манн. Когда же он вспоминал существо, с которым боролся в подвале заброшенного дома, то старательно убеждал самого себя в том, что в него вцепился какой-то изгой — очумелый отшельник, внешность которого исказили скудное освещение и разыгравшееся воображение художника. Он рассуждал так: вряд ли его удар нанес ощутимый ущерб здоровью отшельника, коль скоро тот тут же пустился за ним в погоню. Задумываться на эту тему — себе дороже, поэтому такое объяснение помогало восстановить душевное равновесие, когда художник пробуждался от ночных кошмаров.

Итак, Колин Леверетт вернулся в свою мастерскую и опять занялся карандашами, кистями и резцами. На него посыпались заказы от издательств, у таланта художника нашлось изрядное количество почитателей. Были заказы от галерей и частных коллекционеров. Одним словом, Леверетт был нарасхват.

Но внезапно возникли проблемы. Как «чересчур гротескную» вернули иллюстрацию к обложке сборника рассказов. Издатели новой антологии ужасов отослали назад парочку иллюстраций — «слишком ужасно, особенно кошмарны разлагающиеся одутловатые лица повешенных». Заказчик возвратил серебряную статуэтку с жалобами на то, что страдания предаваемого мученической смерти святого изображены уж очень натуралистично. Даже издание «Жуткие сказания», радостно раструбившее о возвращении художника, принялось возвращать его работы одну за другой, потому что они оказались «слишком жуткими для наших читателей».