Палка, палка, огуречик... - [24]

А тут орехи стали бесплатными, и я их сам мог добывать. И они были так неожиданно упакованы…

Между тем, когда мама узнала, что ее сын-дошкольник, возомнив себя добытчиком-таежником, бестрепетно лазает по гигантским деревьям, строго-настрого это дело мне запретила. Однако против безопасного и любимого мною собирательства возражать не стала.

Мы, как и дети более благодатных краев, совершенно не способные терпеливо дожидаться созревания фруктов в садах, тоже не могли спокойно ждать созревания шишек, тоже добывали их зелеными, пекли в костре, варили в котелке и, видимо, получали некий приемлемый результат, а вот какой — запамятовал…

Там, в Карпунино, я наконец-то стал первоклассником железнодорожной школы; еще на кедрах оставалось немало замечательных шишек, а меня уж подстригли — короче некуда, — обрядили в совершенно невыносимую школьную форму, сработанную из наждачной диагонали, но был и у этой формы по меньшей мере один радующий душу предмет — фуражка с кокардой и ремешком, который можно было затягивать под подбородком, что придавало человеку на редкость уверенный и мужественный вид. Обрядив, дав в руку портфель — ранцев тогда что-то не шили, зато в ходу были помимо портфелей партикулярных так называемые «полевые сумки» из кирзы, отвели меня куда следует и поставили в строй, который я тогда же и возненавидел на всю, как оказалось, жизнь. Не из-за того, что был с рождения отпетым пацифистом, а из-за того, что почти до завершения школы мое место было, увы, в самой непосредственной близости от конца левого фланга.

И я мгновенно понял, что школа — это покруче детсада. От нее не отвертеться, как ни канючь. А чуть позже понял, что дрыхнуть днем совсем не больно, даже приятно иной раз, особенно под аккомпанемент скучнейшего монолога…

Как ни странно, а для педагогической семьи вдвойне странно, однако в первый класс я пришел с мозгами, абсолютно не оскверненными никаким абстрактным знанием. Считать, кажется, маленько мог, знал наизусть кой-какие стишки, причем не детсадовские, а те, что в моем присутствии иногда зубрила сестра — уже очень опытная школьница, а вот о буквах ни малейшего понятия не имел, соответственно чтение можно вовсе не упоминать.

Кроме того, я, никогда не увлекавшийся графикой — одно только и освоил: «Палка, палка, огуречик — вот и вышел человечек», с чем и по сей день живу, — ни карандаш, ни ручку правильно держать не умел. А заодно и вилку, что, впрочем, выходило и, кажется, по сей день выходит за рамки школьного курса…

Однако вопреки первому ощущению учиться мне понравилось. Наверное, потому, что сразу стало получаться. И учительница попалась «добрая», что для первой учительницы крайне важно, ибо она, как первая брачная ночь, задает тон всей дальнейшей жизни человека…

Братцы, а кто-нибудь помнит вот эту эпическую поэму советской школы-семилетки: «Первый класс купил колбас, второй резал, третий ел, четвертый в щелочку глядел, пятый на ниточке висел, шестой из форточки летел… А седьмой сел в поганый таз и уехал на Кавказ…»?

И наконец-то у меня появился друг, а прежде только приятели да товарищи по играм были. Конечно, разницу между приятелем и другом я в полной мере ощутить тогда не мог, но уже тогда о ней, наверное, догадывался и словом «друг» не склонен был разбрасываться, как некоторые.

Но самое главное, семи лет от роду я впервые познал женщину. Пусть, как говорится, и не в полном объеме, но для полноты, я считаю, не хватило сущей формальности.

Это была соседская девочка годом моложе меня, в детсад ее не водили, в силу чего в какой-то период мы много времени проводили вместе — то у нас занимались каким-нибудь детскими делами, то у них. Чаще у них, потому что мама девочки служила на железной дороге стрелочницей и немалую часть жизни проводила в желтой будочке при дороге, перетаскивая увесистую железяку туда-сюда, а в будочке всегда было жарко натоплено, воняло горелым углем, стояла железная койка с казенным одеялом да обшарпанная тумбочка, в которой неизменно оказывалось какое-нибудь нехитрое угощение для дочки, а также и для того, кого дочка приводила с собой для компании, когда навещала мать на рабочем месте.

Однако мы вряд ли оставались часто с моей соседкой совершенно одни. Потому что в тот раз, когда все у нас случилось, было, я отчетливо запомнил, какое-то лихорадочное нетерпение — скорей, пока представилась счастливая возможность, заняться каким-нибудь взрослым, то есть запретным делом.

И я предложил самое, как мне казалось, романтичное: «Давай курить!» На что девчонка, презрительно скривив губки, ответила встречным предложением: «Да ну, давай лучше е…ся!» И так буднично, так обыденно произнесла она эту фразу, что, кажется, до сих пор звучит в ушах, до сих пор сообщает душе некую неловкость.

А тогда нет, тогда никакой неловкости я не чувствовал, но если все-таки чувствовал, то лишь в связи с тем, что такой большой мужик, а не знаю, о чем идет речь. Нет, слово-то сакраментальное я, конечно, слыхал и прежде — не на облаке ведь жил, — знал, что оно нехорошее, но смысл его был, вне всякого сомнения, неведом совершенно.