Палитра сатаны - [28]

— Итак, твое впечатление?

— Это… это изумило меня в высшей степени! — пробормотал Витторио. — Признаюсь, такого я не ожидал. И как вам приходят в голову столь диковинные идеи?

— По большей части во сне или в самый миг засыпания. Именно тогда воображение рисует мне будущую картину, причем в мельчайших подробностях. Просыпаюсь — голова набита подобными дарами ночи! Остается только перенести их на полотно!..

— А вам никогда не хочется подвергнуть эти самые, как вы выразились, «дары ночи», пристрастному рассмотрению при свете дня?

— Никогда! Видения, явленные из тьмы, не поддаются переосмыслению. Но они не обманут избранного небом счастливца, коему выпало попользоваться их плодами.

— Когда же вы впервые открыли для себя такую манеру?

— А ты не припоминаешь? Да уже в Милане мне случалось набросать карикатуру на кого-нибудь в виде овоща или зверюги!.. Но то были мимолетные забавы… Технику я усовершенствовал именно здесь, при Максимилиановом дворе. И — мгновенный успех! Покойный Фердинанд Первый меня подбодрил на этом поприще. А его сынок принял меня уже готовеньким. Ему так понравился этот пародийный жанр, что он потребовал, чтобы ничего другого я и не писал! Всей своей родне и посланникам иноземных государств он позволяет заказывать мне портреты в этаком преображенном виде. Для них это сделалось залогом особой милости, своего рода королевским патентом! Я помогаю Максимилиану вознаграждать друзей, мирить врагов, благословлять новые союзы. Моя кисть на его службе выполняет миссию политическую. Теперь целому свету вынь да положь сии милые безделки. Меня на всех не хватает. Вот я и рассчитываю на твою помощь!

— Учитель, я не осилю…

— Ты прекрасно со всем управишься! Я тебя подучу. Завтра пойдешь со мной на рынок.

— Для какой надобности?

— Купить овощей, фруктов, дичи, рыбы… Не забудь, что именно это — сырая материя нашего предприятия. Я исхожу из нее, выдумывая лица! Хочешь посмотреть, что я припас, если не на завтрак, так для теперешней картины?

Арчимбольдо отвел юношу на кухню, примыкавшую к комнате, где он писал.

— Позволь тебе представить меню нашего завтрака, — произнес он, указывая на стол, где в изобилии лежали разные овощи и фрукты.

А потом, повернувшись к столу напротив, ломившемуся от рыб с посверкивающей на солнце чешуей, провозгласил:

— А вот меню нашего будущего портрета!

— Что вы хотите этим сказать? — изумился Витторио.

— Все очень просто, друг мой, — откликнулся Арчимбольдо, расхохотавшись. — Я должен в кратчайший срок изготовить портрет Матиаша Рихтера, друга детства Рудольфа, Максимилианова сынка. Случилось так, что оный Матиаш Рихтер обуян страстью к рыбной ловле: каждое утро он проводит на берегу Влтавы, бросая в воду лесу. И знаешь, отнюдь не всегда возвращается пустой. Вот и нынче он с уловом. Такой подвиг достоин картины!

— Но даже если эти рыбы выловлены сегодня, они не могут так оставаться. Протухнут…

— Лишний довод в пользу того, чтобы писать их не медля, пока они так свежи! А что до выше поименованного Матиаша Рихтера, тут я спокоен. Человечья морда не гниет так быстро, как щучье хайло! Потому займусь настоящими рыбинами, коль век их так краток, а уж потом обращусь к человекам, у коих впереди — годы и годы до окончательной порчи. Неси-ка сюда свой ящик с красками. Я тут уже вчерне набросал. Поможешь мне с окончательной отделкой!

Тон был столь не терпящим возражений, что Витторио опустил голову, одновременно счастливый (ведь отныне он вновь подпадает под водительство Арчимбольдо!) и обеспокоенный: так ли уж похвален новый род занятий, совершенствуясь в коем он будет делать все возможное, чтобы угодить мессиру?

Однако через полчаса, когда он уже сидел с палитрой и кистями в руке перед полотном, подготовленным учителем, ему на краткий миг почудилось, что его призвали к созиданию хватающего за душу шедевра. Арчимбольдо наметил углем горделивый силуэт молодого человека, любезного, уверенного в себе и по натуре счастливого. Оставалось только одеть плотью этот милый глазу призрак. Но еще — и прежде прочего — требовалось сообщить этим обиходно правдоподобным очертаниям отчетливую связь с водною фауной. Что и составляло основную ноту в мастерстве игры. А может, искусства? В таком положении, ни с чем заурядным не схожем, трудновато отделить одно от другого. Рыбы на столе по очереди ждали чести быть возведенными в человеческое достоинство. Каждая обладала собственными свойствами, особым предназначением и своей историей жизни. Так, рядом со всяческой рыбьей мелочью, принесенной Матиашем Рихтером, возлежал великолепный морской краб — в сером панцире, с грозными клешнями, — купленный на рынке самим Арчимбольдо и призванный воплотить несгибаемую волю, на которую намекал изгиб Рихтерова подбородка. Один вид еще живого панцирного чудища тотчас вдохновил Витторио. Он старательно, мелкими мазками стал переносить моллюска на полотно, представляя, как тот помимо собственного желания переменяет личину, отчасти превращаясь из безымянного жителя морских глубин в молодого и блестящего богемского аристократа. Граница, отделяющая друг от друга три царства — растений, животных и минералов, — оказалась легко преодолимой; в итоге любые замены уроженца каждого из трех миров на любого другого становились возможны. Мало того — желательны. С нагловатой вольностью чуть-чуть меняя густоту световых бликов, Витторио наметил костяк подбородка, придав ему сходство с панцирем, из которого торчали крабьи лапки, теряясь затем в начинавшей уже отрастать рыжеватой бородке. При каждом касании кисти человечья физиономия Матиаша Рихтера приобретала нечто весело-монструозное: облик полусухопутной-полуморской твари. По мере того как Витторио продвигался в своей работе, он испытывал тайное удовольствие, словно от выигранного пари. Преобразить лицо в ростральную колонну рыболовных побед, обмануть единокровных своих братьев во человечестве — не заключена ли в чем-то подобном высшая цель всякого творчества? Тут вдохновение достигает такого градуса, что над ним уже не властны ни традиция, ни уважение к ближним, ни приверженность истине либо лжи. Становясь единственным повелителем собственного разума и своей руки, художник в силах изобрести такой мир, за какой волен ни перед кем не держать ответа.