Палец на спуске - [3]

Совсем позади, рядом с зеленой растительностью, под огромными окнами сидит человек, лицо которого выражает наибольшее удовлетворение. Этот номер со стулом придумал он. Сам он израсходовал половину своей душевной энергии на то, чтобы постоянно наблюдать за своей внешностью, своими движениями, выражением своего лица, так как он боится выглядеть смешным. Наконец-то этот страх принесет ему пользу.

Испуганный Якуб не припомнит, чтобы когда-либо видел что-нибудь подобное. Впрочем, однажды что-то такое было. В концентрационном лагере, где содержались пленные красноармейцы, были обнаружены три картофелины. Допрашивали всех по очереди. Каждый допрашиваемый садился на стул посреди канцелярии, положив руки на колени, лицом к двум эсэсовцам, сидящим за столом в углу помещения.

Только ведь то были враги! Враги насмерть, выродки, оторванные от всего человеческого, как щенок от брюха суки.

А здесь он, Якуб, хочет говорить как раз о жизни, о том, как на нее смотрит он, обычный человек. Якуб не хочет ни с кем спорить, не хочет навязывать кому-нибудь свою веру и свои взгляды. Он хочет только поведать о своем. Сказать от сердца для души.

Не будет ли это недоразумением, Якуб? Они только хотят оказать тебе внимание тем, что вот так, одного посадили на видном месте. Ну, а если и не тебе лично, то хотя бы седой голове да мозолистым рукам.

Поверит ли Якуб в свою собственную ложь?

Поверит… не поверит! Какая разница, если ты висишь на одном мизинчике на ветке вербы, а под тобой течет река невероятной глубины!

Только мечта о справедливости позволила Якубу выдержать весь этот театр, подойти к стулу и сесть без дрожи в коленях и головокружения. Секунд двадцать он сидел неподвижно.

— Пан Пешек, позвольте вас поприветствовать! Вы попросили нас предоставить вам возможность обратиться по радио ко всем людям с тем, чтобы рассказать им, что у вас наболело на душе. Мы демократы и во всем стараемся быть гуманистами. Итак, вы, следовательно, находитесь здесь по собственному желанию. Пожалуйста, можете говорить.

Якуб засмотрелся на лицо человека, держащего речь. Это приятное лицо было милым и симпатичным, с бархатной кожей. Якуб успокоился. Видимо, этот человек не лжет.

Якуб, который до этого сидел, как ящерица в оцепенении, шевельнулся и сказал:

— Сегодня такая жара. У вас не найдется стаканчика воды?

Несколько пар глаз, и прежде всего глаза того человека, который сидел позади всех, почти скрываясь в зелени, прищурились. Стакан воды не поставишь перед гостем на пол. Не ставить же его ему на голову! Да, с этим человеком будет сложнее, чем кажется по его внешнему виду.

Однако здесь Якуба переоценили. В нем заговорил обычный инстинкт.

Но вот руки его легли на столик (столик был найден в соседней комнате), ноги тоже почувствовали себя свободнее. Можно начинать дискуссию.

Но о чем? О чем ему дискутировать с ними, бархатными ягнятами? Ведь он же хотел выступить по радио!

Якуб начал рассматривать присутствующих. Его ничуть не удивило, когда сразу во втором ряду он увидел своего зятя Ярослава Машина. Наоборот, он бы удивился, если бы не встретил его здесь. Но Якуб все никак не мог понять, зачем тут собралось столько народу. Он бросал взгляд на отдельные лица, искал объяснение, но ответ на вопрос уплывал от него все дальше и дальше, так как лица были совершенно незнакомыми.

О чем же ему, собственно, говорить? Может, начать, как в Бржезанах, когда он открывал собрания национального комитета словами: «Ну что ж, товарищи, поехали?»

«Ну что ж, начнем, как в Бржезанах».

Он уже набрал воздуху и прижал язык к небу, чтобы произнести начальное «н», как вдруг его взгляд случайно упал на знакомое лицо, такое знакомое, что в этой чужой обстановке оно показалось ему специально нарисованным. Знакомое лицо, а на нем еще более знакомая улыбка. Улыбка принадлежала старому человеку, такому же старому, как сам Якуб.

— Якуб, пойдем со мной в чулан! — сказал отец Матей, когда матушка полезла на чердак искать походный чемодан. — Я иду на войну. — Якуб в это время послушно сидел, готовый к серьезному разговору, первому и последнему в их жизни. — Иду на войну, и государь император скоро узнает, какой солдат прибыл в его армию, потому что воевать нельзя ни удочкой, ни сетями. Ловить форель на войне тоже не разрешается. Но это к делу не относится. Я иду на войну вместе с твоим братом Карелом. Вилема пока еще не забирают, поэтому он, как и прежде, будет заботиться о мельнице. Все равно на этой рухляди много не намелешь, даже если и будет что молоть… Ну а как же ты, мельничек? Ведь тебе будет четырнадцать! — Рот Якуба сам собой приоткрылся, но уздечка послушания снова закрыла его. В сознании Якуба не укладывалось, что бродячая душа отца может его понять. — Вилем говорил мне, что ты больше живешь у кузнеца, чем дома. Это правда? — Якуб покраснел и опустил голову. — Но кузнецу сейчас не нужен помощник… — Матей замолчал. Надо помолчать немного. Для успокоения совести, так как то, что Матей сейчас скажет, он уже хорошо продумал. — Я говорил с дядей Франтишеком. Он возьмет тебя на «Шкодовку»[1]. Им понадобится каждая рука, и мама опять же будет рада каждому грошу. Договорились?