Пакс - [10]

тоже наконец проснулись — ну или, во всяком случае, делали вид. Но шортстоп по-прежнему притягивал внимание: он весь был будто простёган живой проволокой, взгляд прикован к мячу.

Питеру была знакома эта сосредоточенность, у него самого, бывало, пересыхали глаза: он даже забывал моргать, так напряжённо следил за каждым движением каждого игрока — и это себя оправдывало. На бейсбольном поле Питер, как и этот парнишка в красной футболке, владел своей территорией. Он любил эту территорию всю целиком, вместе с запахом пыли и стриженой травы. Но больше всего он любил забор по краю этой территории. Забор указывал Питеру абсолютно точно, что входит в его ответственность, а что нет. Если мяч по эту сторону забора — значит, надо ловить. Перелетел на ту — всё, можно больше о нём не думать. Чётко и ясно.

Питер часто жалел, что в жизни его ответственность не обнесена такими же красивыми высокими заборами, как на бейсбольном поле.

Когда мама умерла, он какое-то время ходил к психотерапевту. Ему было семь лет, и он не хотел ни с кем разговаривать, а может, просто не знал, как втиснуть такую утрату в слова.

Психотерапевт — женщина с добрыми глазами и длинной серебряной косой — говорила ему, что это ничего, это ничего, ничего. Целый час, от начала до конца занятия, Питер вытаскивал из ящика с игрушками маленькие автомобильчики и грузовики — их там были, кажется, сотни (наверное, думал потом Питер, психотерапевт скупила ради него целый магазин игрушек) — и сталкивал их между собой, пара за парой. Когда Питер заканчивал, она всегда говорила ему одно и то же: «Должно быть, тяжко тебе пришлось. Самый обычный день, мама садится в машину, чтобы съездить в магазин за продуктами, — и не возвращается».

Питер никогда не отвечал, но ему запомнилось ощущение, что всё происходит правильно — и эти слова, и весь этот час — будто он наконец там, где должен быть, и будто это ровно то, что он должен делать — сталкивать между собой игрушечные машинки и слушать слова о том, что ему пришлось тяжко.

Но однажды психотерапевт произнесла другие слова.

— Питер, — сказала она, — ты иногда злишься?

— Нет, — быстро ответил он. — Никогда.

Ложь. Потом он поднялся с пола, взял единственный леденец в яблочно-зелёной обёртке из медной вазочки у двери — у них был уговор с психотерапевтом с добрыми глазами: если он чувствует, что ему хватит, он забирает леденец, и это конец занятия — и ушёл. Но на улице он бросил леденец на землю и ещё пнул ногой, а по дороге домой сказал отцу, что больше к ней не пойдёт. Отец не спорил. По правде говоря, ему так было легче.

А Питеру нет. Эта добрая женщина — она что, с самого начала знала, что Питер злился в тот последний день, что он сделал ужасное? И что его мама в наказание не взяла его тогда с собой в магазин? И психотерапевт думает, что это он виноват в том, что случилось?

Спустя несколько месяцев Питер нашёл Пакса. На дороге недалеко от его дома задавили лису — она лежала у обочины. Его маму недавно похоронили, опустили гроб в землю, и теперь Питер почувствовал властную, непреодолимую потребность похоронить лису. Он зашёл в лес, чтобы найти подходящее место, начал копать — и нашёл логово, в котором лежали три остывших одеревенелых тельца и один тёмно-серый меховой шарик — ещё тёплый, дышащий. Питер сунул Пакса в карман курточки, и принёс домой, и сказал — не спросил, сказал: «Он будет жить у меня».

Отец ответил: «Ладно, пускай немного побудет».

Всю ночь лисёнок жалобно мяукал, и, слушая его, Питер думал о том, что, если бы он мог снова ходить к психотерапевту с добрыми глазами, он бы сталкивал эти игрушечные машинки с утра до вечера и с вечера до утра, всегда, всё время. Не потому, что он злится. А просто чтобы все видели.

При мысли о Паксе знакомая змея тревоги подползла, сдавила грудь. Пора было двигаться, навёрстывать упущенное время. Тренировка заканчивалась, бейсболисты убегали с поля, по дороге забрасывая инвентарь в дагаут. Когда поле опустело, Питер спустился с трибуны, вздёрнул рюкзак на плечи и тут заметил шортстопа.

Питер колебался. Лучше бы, конечно, не задерживаться, выйти с территории школы вместе с остальными. Но остальные слиняли, а этот парень должен теперь подбирать разбросанный инвентарь, а потом возвращаться один — Питер знал, каково это. Он поднял пару мячей и передал их шортстопу.

— Привет.

Парень неуверенно улыбнулся и забрал мячи.

— Привет.

— Неплохо играл. Последний лайнер[9] был нехилый, скажи?

Шортстоп молча повозил кроссовкой по пыли и отвернулся, но Питер видел, что ему приятно.

— Ну, первый бейсмен[10] с ним как-то справился.

— Ну да, после того как ты вытащил мяч. Не хочу никого обидеть, но без тебя ваш первый бейсмен и глаза бы не успел вытаращить.

Шортстоп наконец улыбнулся по-настоящему.

— Ага. Но он племяш тренера. Играешь?

Питер кивнул.

— Центр-филдер[11].

— Новенький?

— Да нет, я не отсюда, я из… — Питер неопределённо махнул рукой куда-то на юг.

— Хэмптона?

— Из Хэмптона, ага.

Лицо шортстопа захлопнулось.

— Шпионишь перед субботней игрой? Ну и гад. — Он сплюнул и направился к дагауту.

Покидая школьную территорию, Питер похвалил себя за сообразительность — вот и хорошо, ловко замёл следы. Но чувствовал он себя всё равно неважно. Даже гадостно.