Пахарь - [34]

Закономерно, что сейчас в Чиройлиере оседлых больше, чем кочевников. Первые имеют надежный кров в виде отдельных квартир, правда, не со всеми удобствами, и от них самих зависит, уютны ли их жилища. Вторые, сколько помнят себя, довольствуются койкой в общежитии. Они если и создают семью, то кратковременную, на полгода, на год, а там что-нибудь в этой семье разлаживается, и следует рывок на новое место, где все другое, но неизменно только одно — койка в общежитии. Каждый кочевник дает себе зарок: еще немного, еще разок, и с меня достаточно странствий. Но привычка сильнее зарока, с натурой не поспоришь. По моему глубокому убеждению, ничто так не толкает человека к перемене мест, как койка в общежитии, как невозможность остаться наедине с собой ни на работе, ни дома.

Оседлый серьезный люд — костяк Чиройлиера. Кочевник — его фон, местный, так сказать, неизбежный колорит. Кочевник многолик, как те десятки печатей, которые скрепляют торопливые записи в его трудовой книжке. Он может быть милым, обаятельным, наглым, бешеным, добрым, грубым, эрудированным или ограниченным — любым, ибо человеческая природа так же необъятна, как и матушка-земля.

Мы возвращались домой мимо стадиона. Когда играет «Чиройлиерец», на стадион идут, как на праздник. Пятнадцать тысяч мужчин, женщин и подростков из немалого населения городка втискивают себя в прокрустово ложе трибун, болеют неистово, и команда, конечно, старается. Это я вижу, хотя мало смыслю в футболе. Сотни мальчишек гоняют здесь мяч, ходят в другие секции. Стадион — детище Акопа Абрамовича Саркисова. Своей популярностью он спорит с другой достопримечательностью города — баней. Вообще, зодчие не одарили Чиройлиер вниманием. Кирпичные стены — под расшивку, дома — строго в ряд. Солдатский плотный серый строй, однообразие униформы. Здания лишены ухода. Да, жилищно-коммунальная служба у нас не на высоте. А где она поставлена образцово? Но ведь в этих унылых домах уютные квартиры. У квартир есть хозяева, у домов — нет. Или я опять слишком взыскательна? Как посмотреть. Пусть я настрадалась, борясь за порядок, но, невзирая на отдельные неудачи, глубоко убеждена, что порядок выгоден всем, кроме разве тех, кто живет не на зарплату.

Что ж, для людей, приезжающих сюда из степи, из самой глубинки, Чиройлиер — земля обетованная. И как они рвутся сюда, как боготворят здешнюю баню! Немного же им нужно. Зеленый остров Чиройлиера — праздник, футбол в воскресенье — праздник, баня — еще какой праздник! Вот так, Олечка. Для многих встреча с Чиройлиером — праздник, а для тебя — постылая обязанность.

— Мама, почему ты молчишь? — спросил Петик.

— Ты хочешь, чтобы мы уехали отсюда? — сказала я.

Он подумал и серьезно, строго ответил:

— Нет, мама, мне здесь хорошо. Только ты скажи Генке-крокодилу, чтобы он не ударял меня в ухо.

— Да когда же вы успели подраться?

— Я вышел, а он подбежал…

— Кто полез первый? — спросила я, возвышая голос.

Он замолчал и больше не жаловался.

II

На разбивку я старалась выехать до первых лучей солнца. Чтобы тяжелый каток жары прокатился после меня. Своих реечниц Полину Егоровну Пастухову и Мадину Хакимову я тоже приучила не мешкать. С семи до девяти в степи прекрасно. Но позже часа это преддверие ада. И мы, как могли, сдвигали рабочий день в сторону благодатной утренней прохлады.

Полина Егоровна держала внушительную связку колышков и топор. Она выглядела на свои сорок лет и жила спокойно и достойно. Я считала ее женщиной без претензий. На попечении Мадины были штатив, двадцатиметровая мерная лента и вешки. Девятнадцать лет красили ее. Она недавно вышла замуж за молодого инженера-гидротехника, завтрашнего начальника участка. Но были у нее и свои планы на будущее, свои виды, очень реальные, в которых журавль в небе даже не фигурировал, но которые включили в себя не одно семейное счастье.

Я вынесла теодолит и сумку с обедом. Мы сели в грузовичок и покатили. Дома и деревья Чиройлиера стали быстро уменьшаться. Последней растаяла в утренней свежести водонапорная башня. Сначала растаяли ее ажурные опоры, и какое-то время казалось, что большой бак, выкрашенный суриком, парит в воздухе, а потом и его не стало. Степь окружила нас, и не было ей ни конца, ни края. Впрочем, отчетливо проступали горы на юге — Туркестанский хребет, и горы на востоке — хребет Кураминский. Но на север и запад равнина простиралась далеко-далеко, до самых морей. Тонкий шлейф пыли заметал наши следы. Ехали-ехали и приехали.

— Бабоньки, искать трассу! — скомандовала я.

Мы встали спиной друг к другу и пошли по трем направлениям. Полынь, увядая, источала пряный аромат. Плотные кусты янтака стояли кучно, особняком. Пырей высох совершенно. Но попадались и белые пятна соли. Растительность обходила эти ядовитые выпоты стороной. Мне встретился пустой панцирь черепахи с неровным отверстием, прогрызенным острыми шакальими зубами. Метнулся в сторону варанчик и застыл, подрагивая белым брюшком и постреливая языком. Проползла оранжевая фаланга, раскачиваясь на длинных мохнатых ножках. Фу, страшилище мерзопакостное! Безлюдье, простор были привычны и не смущали. Мне они помогали работать. Подгоняло нас не время, а солнце. Незримый истопник подбрасывал в гигантскую топку все новые дрова. Трест «Чиройлиерстрой» приступал к освоению самого неудобного, самого трудного участка Голодной степи. Здесь потребуются большие промывки. Каждый гектар покроют три-четыре раза полуметровым слоем воды, она и вытянет вредные соли. Моя сегодняшняя задача — вбить 367 колышков. На месте каждого встанет опора лоткового оросителя.