Пагуба. Переполох в Петербурге - [108]

XXIV

На Вознесенской першпективе наискось так внезапно опустевшего дома, где жила Амалия Максимовна и где задавала она веселые вечеринки, стоял небольшой одноэтажный деревянный дом неуклюжей постройки, с крытым крыльцом, выходившим в палисадник, расположенный вдоль улицы. На крыльце этого домика очень часто можно было видеть в летнюю пору и днем и вечером мужчину средних лет, обращавшего на себя внимание своею величавою наружностью. Его высокий лоб с густыми, приподнятыми вверх волосами, в которых просвечивала уже проседь, гордое выражение его лица и проницательный смелый взгляд внушали каждому мысль, что человек этот далеко выходил вперед из числа людей заурядных. Проходившие днем мимо этого скромного дома очень часто могли видеть, как сановитый его хозяин, сидя на крыльце за простым некрасивым деревянным столом, занимался письменной работой, которою он увлекался до того, что не обращал ни малейшего внимания на людей и на собиравшихся мальчишек, которые останавливались перед забором палисадника, чтобы посмотреть на писавшего господина. Посмотреть же на него стоило. В жаркое время он сидел обыкновенно в одной только сорочке, из-под раскрытого ворота которой виднелась богатырская грудь. Переставая писать на короткие промежутки времени, он быстро вскакивал со стула, выпивал из стоявшей перед ним на столе глиняной кружечки несколько глотков какого-то напитка и начинал ходить то сперва по крыльцу тихими шагами в глубокой задумчивости, то, сбежав с крыльца, быстрыми шагами по палисаднику, потирая лоб и размахивая руками, как будто разговаривая или с самим собою, или с какими-то незримыми для других собеседниками. Кто знал этого человека, тот легко мог догадаться, что во время спокойной ходьбы он обдумывал какие-нибудь глубокие ученые задачи, а быстрые и беспокойные его движения обнаруживали, что он был в это время под влиянием поэтического вдохновения.

Улица, на которую выходил палисадник, представляла в летнюю пору много удобств для письменных занятий на открытом воздухе. Она была обыкновенно совершенно пуста, да, впрочем, и хозяин скромного домика не стеснялся нисколько своим незатейливым нарядом. Около домика чувствовался живительный запах сосен, а по временам и вспрыснутых летним дождиком берез, так как вдоль улицы и позади домов существовали еще остатки неокончательно вырубленного леса. С особенным наслаждением вдыхал хозяин скромного домика запах сосны, напоминавший ему его родину на отдаленном севере России.

Под вечер, когда начинало смеркаться, он то задумчиво, то вдохновенно смотрел на загоревшиеся в темнейшем небе звездочки и, казалось, при немом созерцании природы хотел проникнуть в сокровенные от людей тайны.

Когда однажды во время наступавших еще прозрачных июльских сумерек хозяин домика сидел в таком настроении и смотрел на безоблачное небо, он услышал, что перед калиткой палисадника остановилась одноколка, из которой поспешно вылез небольшого роста худощавый молодой еще человек.

– Приношу вашему высокородию мое почтительнейшее уважение, а вместе с тем и всепокорнейшее извинение на позднее посещение. Не подосадуйте на меня, Михайло Васильевич, что я в такую пору обеспокоил вас. Крайняя необходимость предстояла мне свидеться с вами, – сказал приезжий, стоя у калитки и сняв с головы треуголку.

– А что, брат, – громко крикнул Ломоносов, – видно, опять немцы в академии против тебя заершились. Нам, русским, нужно было бы против них действовать вкупе. Должно быть, тебе Рейхель чем-нибудь подгадил. Пойдем-ка ко мне в горенку. На улице о делах толковать не слишком удобно. Ты знаешь, что звуковые волны воздуха идут…

– Знаю я сие, Михайло Васильевич, благодаря вам, да вот в чем беда: не знаю я, куда принесут меня житейские волны. Страшная буря надо мною готова разразиться, – тяжело вздохнув, проговорил адъюнкт астрономии Никита Петрович Попов.

– Вот теперь для вас, астрономов, наступает хорошая, благодатная пора, – перебил Ломоносов, не обращая внимания на слова Попова. – Вот посмотри, уже на небе стали проглядывать звездочки, – продолжал он, отпирая одной рукой калитку палисадника, а другою указывая на небо.

Но приезжий в ответ на это тяжело вздохнул, входя в калитку палисадника, отворенную хозяином.

– Да ты, брат Никита, – заговорил Ломоносов, введя Попова в свое жилище, – попытался бы справиться с Рейхелем через общего вашего начальника господина Делиля. Хоть Яков Осипович и не слишком долюбливает нас, русских, и тоже свысока на нас смотрит, но ведь он не жалует и немцев, а к тебе лично он расположен преотменно и за тебя, наверно, заступится и Рейхелю тебя в обиду не даст, ведь ты у него, как известно, правая рука. Еще недавно он мне тебя хвалил и говорил, что вялый Рейхель никуда против тебя не годится.

Попов замялся, и было заметно, что он таким советом Ломоносова был поставлен в большое затруднение.

– Шарлоттушка! – громким голосом крикнул Ломоносов. – Подай-ка сюда свечку, а то уже совсем стемнело. Так что же ты? Не пытался разве проучить Рейхеля через господина Делиля? – спросил Михайло Васильевич, дружески положив свою большую и увесистую руку на плечо своего тщедушного гостя и пристально смотря на него.