Падшие в небеса. 1937 год - [24]

Павел вздохнул и посмотрел на часы. Это были настоящие, ручные, швейцарские часы, которые ему остались от отца. Не задолго до смерти, Клюфт-старший, подарил их сыну со словами: «Сынок, многие родители, умирая, отставляют своим детям наследство. Кто-то деньги, кто-то украшения, кто-то дом. А я вот не смог тебе ничего из этого оставить. Но я не жалею об этом. Так решено судьбой. Но я, все-таки, не хочу уходить из жизни — не оставив совсем ничего после себя. И поэтому вот — часы, которые в свое время подарил мне твой дед. Они куплены им в Швейцарии. Это очень точный механизм, и фиксирует он самое дорогое, что есть у человека — время. Его нельзя измерить никакими деньгами и ценностями. Время — бесценно и теряя его, мы даром, бесполезно теряем часть своей жизни, которая могла бы принести радость не только нам, но и другим людям. Помни об этом, сынок. И глядя на часы, которые я тебе дарю — вспоминай о том, что я тебе сказал!». Тогда, к словам отца, Павел отнесся легкомысленно. Всерьез принимать их не стал. Часы он спрятал в свой тайник под полом и долгое время никому не показывал. Он их вообще не доставал. Но после окончания техникума и трудоустройства в горком партии, ему просто необходимо было знать — который час. Работа, оказалась суетная и опаздывать было нельзя. И Павел достал семейную реликвию из тайника. С тех пор Павел с часами не расставался. Частенько смотря на циферблат, в серебряном корпусе, он вспоминал лицо отца. Вспоминал глаза матери. Ее теплые руки и ласковый голос. Сейчас Павел, словно вновь услышал, что тогда сказал ему Клюфт «старший»: «Время — бесценно и теряя его, мы даром, бесполезно теряем часть своей жизни, которая могла бы принести радость не только нам, но и другим людям» «Неужели он чувствовал свою смерть?! Неужели человек, перед тем как умереть чувствует это?! А что там — за тем барьером, который и называется смертью?

Неужели пустота? Темнота? Неужели все на этом и заканчивается, нет, так не может быть. Там есть, что-то? Ну, что? Бог? Есть Бог? Нет! Опять! Богослов чертов! Это он! Я опять задумался о том, что есть Бог! Что раньше во мне не вызывало никаких сомнений! Нет! Бога нет! Это все выдумки! Есть просто смерть и вечный покой! Просто память! Просто память! Память — как странно, но тогда зачем она нужна? Кому нужно, что бы мы помнили усопших? Нам? А зачем? Ведь все смертны, все! Не для кого нет исключения, даже для великих! Но, тогда выходит, что и Сталин умрет? Товарищ Сталин, идеи которого будут жить вечно — просто умрет в своей постели? И будет таким же, как и все простые умершие — покойником, которого закопают, или положат в мавзолей, рядом с Лениным! Нет! Это уже перебор! Просто перебор! Нет!» — Павел даже испугался своих мыслей.

Он закрыл глаза ладонями. Качая головой, пытался выбросить из головы эту чушь.

До его плеча дотронулись. Клюфт, вздрогнул и обернулся. Испуганный Димка смотрел на друга широко раскрытыми глазами.

— Паша! Паша! Нужно идти! Нам идти на собрание надо, ты вообще не заболел часом? Павел вздохнул, встряхнулся словно после кошмарного сна и подкурив папиросу тихо ответил:

— Нет, Дима, нет, все в порядке. Все в порядке. Иди, я приду. Иди, мне место в зале займи. А то, как всегда, мест не хватит.

Митрофанов, закивал головой, и виновато улыбаясь, попятился назад. Он, смотрел на Клюфта, как санитар, в больничной палате — смотрит на умалишенного. В его глазах огонек страха — сменился на нехороший блеск разочарования. Павел в последнее время замечал, что его друг, стал, каким-то скрытным и немного странным. Он, то беспрестанно улыбался и хохотал без причины, а то, затаившись и нахохлившись, пристально следил за Павлом и молчал. Митрофанов выскользнул из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь. Клюфт улыбнулся и взглянул на окно. Узор, волшебника-мороза, на стекле, блестел и переливался, холодными искорками, отражения уличных огней.

Пятая глава

Когда Павел вошел в актовый зал, то страшно удивился. Он ожидал увидеть забитое народом помещение. Но на этот раз все было иначе. Большая часть кресел была свободной. Люди сидели только на передних двух рядах. «Актовый зал» на самом деле был большой комнатой с тремя широкими окнами. Редакция газеты находилась в огромном четырех этажном доме, с лепниной на фронтонах и красивом карнизе на крыше в стиле Барокко. Особняк, который выглядел не хуже европейских строений, в каком ни будь Ганновере — построил богатый сибирский купец. После революции дом, естественно, экспроприировали. Хотя этого делать и не надо было. Хозяин сбежал в Америку, не дожидаясь, когда его, и семью расстреляют «красные» за пособничество армии Колчака. Все, что осталось в доме: мебель, утварь и остатки хозяйской посуды, и библиотеки — разграбили революционно настроенные солдаты, и рабочие. А вскоре, здание передали редакции газеты. Теперь в этом особняке, где при старом режиме жила лишь одна семья и ее прислуга — работали около двух сотен человек. Под актовый зал приспособили большую столовую с красивыми обоями, люстрами бра и зеркалами на стенах и камином. Зеркала зачем-то разбили, хотя говорят, их купец привез специально из Венеции. А камин с ажурной кладкой — снесли за ненадобностью. На его месте сколотили деревянную сцену и оббили ее красной материей. Вот в этой столовой — актовом зале и проходили все важные собрания коллектива газеты. Обычно, комсомольские собрания, а Павел присутствовал на трех из них, проходили при большом стечении народа. На них кричали до хрипоты и спорили. Ругались и говорили похвалу. Сборища длились несколько часов. Правда, последнее собрание превратилось в скучное и формальное заседание. Народа хоть и собралось много, но все, пришедшие комсомольцы редакции, вели себя осторожно. Конечно, яростно хлопали, когда упоминали имена Сталина и Ленина, свистели, когда говорили о троцкистско-бухаринском заговоре, но активности не проявляли. Люди, боялись, взять инициативу и выступить, хотя Пончикова, как комсорг, не раз предлагала залу слово. Но смельчаков не нашлось. Тогда, на собрании, клеймили позором — врагов народа, арестованных в Ленинградском обкоме. Эта «словесная экзекуция» осуждения была, шумной и слаженной, но как показалось Павлу — не искренней. Хоть и говорились гневные речи, но звучали они, как заученные плохим учеником — стихи у доски, в присутствии строгого учителя. Выступавщие, не редко заикались от волнения. Многие ораторы откровенно читали свои слова по-бумажке.