Падение Рима - [129]

— Да, второй по рождению брат мой коварен, и, видимо, достоверны твои сведения... Хорошо, я снимаюсь и ухожу со своим войском с поля битвы, так как, видимо, мне предстоит поле битвы другое, — неожиданно быстро согласился Торисмунд.

Но утром следующего дня и Аттила увёл свои войска от Каталаунских полей, хотя целый день, сидя за повозками в своём лагере, он как бы демонстрировал силу: бряцал оружием, трубил в рога, угрожал набегом; «он был подобен льву, прижатому охотничьими копьями к пещере и мечущемуся у входа в неё: уже не смея подняться на задние лапы, он всё-таки не перестаёт ужасать окрестности своим рёвом».

Но, увидев, что вестготы, с песнопениями и рыданиями оплакав своего погибшего короля и выбрав нового — Торисмунда, ушли тоже, Аттила снова воздвиг свой лагерь, предполагая некую хитрость со стороны врагов. Но дух великого правителя гуннов уже обретал прежнюю уверенность, и на хитрость Аттила уже готов был ответить хитростью... А ведь раньше, уверовав, что противник прорвёт оборону и наступит вероятность того, что его захотят захватить живым, Аттила приказал из конских седел соорудить костёр, чтобы войти в него и сгореть...

О своих величественных похоронах в трёх гробах он уже и не думал — главное, не попасть в руки врага, а если случится такое, то этот страшный позор падёт на головы и его сыновей, и они не смогут далее управлять своим народом. А гунны как великие племена ещё должны существовать, и многие народы ещё падут перед ними на колени.

Аттила помнит, как тщательно скрывали ото всех позорную гибель от рук женщины Мундзука, отца. Но его сыновьям нечего будет скрывать и стыдиться за отца. Он сам взойдёт в огонь, и пламя нежно обнимет великого воителя и повелителя... Вот тогда-то и станет его самосожжение началом победы всего народа!

Но подвоха со стороны вестготов не произошло: они действительно покинули поле битвы — об этом вскоре сообщили Аттиле разведывательный и заградительный отряды Кучи и Аксу. И тогда повелитель снова поверил в свою могущественную судьбу и, не предпринимая больше никаких сражений, снялся окончательно и повёл своё войско... на Рим.

Надеясь опередить Аэция, он хотел первым прийти в Италию и опять потребовать к себе Гонорию с её приданым...

Дорогою Аттила стал подсчитывать свои потери: из его славных полководцев погиб Шуньди. сармат Огинисий, гунн Ислой, сотник Юйби, а славу великого воина приобрёл Андагис... Он и стат тысячником по велению повелителя вместо Чендрула, а сам Чендрул принял Тюмень погибшего Ислоя.

Хэсу тоже за свою храбрость был отмечен: получил в награду сотню Юйби, всех его жён в придачу и ещё одну железную свистящую стрелу.

У склавенов погибли Дроздух, Милитух и старейшина Мирослав. Да и от их войска осталось совсем немного.

Склавены на удивление стойкие воины, храбрые до безумия. Если склавенов определить на место, то они его не покинут, не побегут, как, скажем, германцы, римляне или даже гут мы, а будут биться до последнего своего ратника...

Об этом их качестве хорошо знал Аттила, и поэтому войско Свентослава поставил впереди всех... С гепидами вместе. Полегла большая часть гепидов и очень много склавенов. Пока они стояли насмерть, конница гуннов сумела тем временем взять небольшую выпуклость на Каталаунских полях, которую, правда, скоро и потеряли.

Аттила тех, кого из погибших начальников сумели забрать с поля битвы, приказал, переправившись снова через Рейн, с почестями сжечь на погребальном костре. Пепел раздул ветер, а повелитель двинулся дальше.

V

   — Аттила, как леопард, сделал прыжок через Альпы и уже находится под городом Аквилейей, на берегу Адриатического моря, — радовался король вандалов Гензерих в кругу своих сыновей. — И это нам на руку, как была на руку Каталаунская битва, в которой погибло по сто шестьдесят тысяч человек с обеих сторон... И знаете, мои любимые сыновья, мы поможем гуннскому владыке...

Узрев на лицах сыновей изумление, Гензерих добавил:

   — Мы устроим в Римской империи ещё больший голод. Мы ещё чаще будем захватывать корабли с хлебом, идущие из Сицилии. Тогда император станет сговорчивее, и Аттила возьмёт то, что требует в приданое за Гонорией.

   — Неужели, отец, она действительно хочет стать женой этого тёмного, с приплюснутым носом дикаря-язычника? — спросил Гунерих.

Сколько бы Гензерих не учил второго от рождения сына не задавать отцу лишних вопросов, а молча слушать, как другие его братья, во всём доверяясь, — как об землю кокосовые орехи, что падают с пальмы... Отскочили — и всё! Так отскакивают от Гунериха и поучения отца. Но раз вопрос задан — надо отвечать.

   — Любопытный сынок, — слегка пожурил Гунериха. — А почему ты думаешь, что Аттила тёмный дикарь?.. И ставишь ему в вину, что он язычник... А разве мы не были язычниками до того, как возникло арианство, и мы приняли в качестве веры это учение александрийского пресвитера, истолковавшего нам христианство как исповедание Единого Бога?! И разве мы не собирались в лунные ночи в Вандальских горах[141], не приносили, как жестокие дикари, своим богам человеческие жертвы?! А ведь с того времени прошло всего два столетия...