Падение короля - [48]

В день своей помолвки с Сигридой Аксель сходил проведать Миккеля Тёгерсена, который все не поправлялся. Миккель уже не мучился, зато на него напала страшная слабость, и он таял на глазах.

Аксель заметил мертвенную бледность Миккеля; казалось, больной и сам уже знал, что жить ему осталось недолго.

Просидев целый час возле умирающего, Аксель сильно приуныл от собственной беспомощности, наконец он встал и хотел уйти. Миккель открыл глаза и шепотом попрощался, но когда Аксель совсем было направился к двери, он его окликнул. Видя, что больной хочет что-то сказать, Аксель наклонился поближе.

— Твой клад… Хочешь, я прочитаю сейчас твою записку? — вымолвил больной еле слышным голосом.

Аксель выпрямился, на глаза у него навернулись слезы. Тогда он с внезапной решимостью очень твердо поглядел в глаза Миккеля.

— Нет, — ответил он просто и без околичностей. И прибавил, смущенно вертя в руках шляпу: — Ты знаешь, мне все-таки кажется… Вот увидишь, ты еще поправишься, Миккель.

Ошарашенный отказом, Миккель Тёгерсен засмеялся. Глядя в спину уходящему Акселю, Миккель почувствовал такую досаду, что в душе поклялся ему отомстить. Он опять ненавидел.

Со следующего утра Миккель Тёгерсен пошел на поправку. И в конце концов таки выздоровел.

В ПЕРВОБЫТНОМ ЛЕСУ

Два года Миккель Тёгерсен и Аксель не видались. Выздоровев, Миккель в королевской свите отправился в Данию. Но еще раньше из Стокгольма куда-то пропал Аксель. Об его исчезновении много судачили, он пропал накануне рождества, на другой день после свадьбы, и с тех пор точно в воду канул. Поди узнай, что там было! Сказывают всякое, будто бы среди невестиной родни кто-то падал в обморок; ну а Сигриде выпало раннее вдовство. Меньше всех, хотя, с другой стороны, опять-таки больше всех, переживал эту историю не ведающий раскаяния Аксель. Для него дело обстояло как нельзя более просто, хотя, если свести концы и начала, это была долгая история. На третий день после венчания сел он верхом и выехал прогуляться к югу от города. Мысли о Сигриде наполняли его таким несказанным счастьем, такую силу и бодрость ощущал он в себе, что невольно подумал о Кирстине, оставшейся в Дании. То, что послышалось ему, было криком его собственного сердца, но ему почудилось, будто послышался далекий зов; сердце его громко ликовало, радуясь богатству, которое он обрел в Сигриде, он же подумал, что слышит зовущий голос Кирстины. И так пылко взыграла в нем любовная страсть, что он погнал коня во весь опор. Мысль о Кирстине запала ему в душу, и он во что бы то ни стало захотел ее повидать.

Аксель забыл, что со времени их встречи прошел почти год, что их разделяли сотни миль пути, — он уже галопом скакал по королевскому тракту на запад. После целого часа бешеной скачки конь перешел на рысь, и тут Аксель, разумеется, вспомнил, что в Данию путь еще далек. В один миг туда не перенесешься. Но в это время не рассуждающий порыв уже сменился в его душе сознательным решением; продолжая ехать уже без спешки, он прикинул в уме сложившиеся обстоятельства. Итак, он едет в Данию, чтобы проведать Кирстину, прошлогоднюю свою возлюбленную.

К вечеру Аксель был уже за двадцать миль от Стокгольма. Он остановился в придорожной корчме и уселся в сторонке, отдельно от всех. Толковали о Густаве Эрикссоне^{45} Васа, но Аксель не вслушивался. К нему обратились с вежливым вопросом, что новенького слышно в Стокгольме, но Аксель мало что им рассказал. Они и сами отстали от него, когда узнали, что он датчанин. Акселю не хотелось ни с кем разговаривать, он думал о Сигриде.

Еще нынче утром — с тех пор позади осталось несколько херредов^{46}, между утром и вечером пролегли леса, деревни и снега, и лик прошедшего обернулся как бы в профиль, — а давеча утром Аксель еще целовал Сигриду. Он встал первый и захотел прогуляться, а ей показалось слишком холодно. Когда он стал целовать ее, она все же осмелилась выпростать, руку из перин и обняла его за шею. Просто чудо, какая она была маленькая и беленькая! И, очутившись на вольном воздухе, он почувствовал, что в нем все клокотало от счастья, и, чтобы дать выход своему чувству, он ничего не придумал лучшего, как вскочить в седло и скакать во весь опор, так что свист стоял в ушах.

Вот как оно, значит, случилось. Через столько-то дней, проскакав оставшийся путь, он увидит Кирстину. Он радовался при одной мысли об этом и до хруста стискивал руки. О, милая Кирстина!

Он точно воочию видел крестьянский дом на береговой круче и яблоню, свесившую ветки над его крышей. А внизу, у подножья обрыва, наверно, все так же набегают соленые волны, как и в тот мартовский день, когда он в последний раз видел все это, обернувшись в седле и кинув прощальный взгляд.

Ночь Аксель крепко проспал в корчме. Но вдруг проснулся, как встрепанный: только что над ним склонялось лицо Кирстины, ее уста были на вершок от его губ.

— Сигрида! — вздохнул он шепотом и заснул.

На следующий день он ехал в трескучий мороз. Неровная, каменистая дорога все время взбегала и спускалась по холмам, в ушах гремело от звона копыт и от ветра. А он пел. Пение его вплеталось еще одним пронзительным голосом в шумы скачки. Он мчался и пел, и ураганный ветер со свистом хлестал ему в лицо, а снег и камни летели из-под копыт. Мелькали озаренные солнцем заснеженные поля, изредка на пути попадалась изба из рыжих бревен, огромные заиндевелые скалы торчали над землею, словно черепа погребенных великанов. Промчавшись по лесной дороге мимо ельника, он вихрем ворвался и пролетел через узкую расселину и все пел. Словно склонившись над ненасытными жерновами, он сыпал на них нескончаемой струей свою песню, и зернышко за зернышком она пропадала в шумнозвучной гущине.