Падение Элизабет Франкенштейн - [9]

– Гм… Да, пожалуй. Он не говорил, зачем ему нужно больше места.

– У вас есть его новый адрес?

Он сдвинул брови, отчего его лицо приобрело одновременно недовольное и виноватое выражение.

– Мы не поддерживали связь с тех пор, как он назвал меня болваном, у которого голова набита шелком.

Я прижала пальцы к губам в притворном ужасе. На самом деле я сделала это, чтобы скрыть ухмылку. Как же я скучала по Виктору!

– Вероятно, напряжение от учебы было действительно велико, если оно заставило его так себя вести. Должно быть, он не писал вам из чудовищного чувства вины за свое недостойное поведение. – Я достала одну из визитных карточек, которые сделала утром. Стоимость чернил фрау Готтшальк приписала к нашему счету. – Если вы что-нибудь вспомните, или если он придет извиниться, не могли бы вы сообщить об этом мне? Мы ненадолго остановились в пансионе для девиц у фрау Готтшальк.

Я вложила карточку ему в руку, задержав пальцы на его ладони чуть дольше, чем это было необходимо. На этот раз он был не растерян, а скорее заворожен.

Нет, я определенно знала подход не только к Франкенштейнам. Проблема была во фрау Готтшальк. Хотя мы, покидая старое жилище Виктора, ни на шаг к нему не приблизились, ко мне отчасти вернулась уверенность.

По предложению Жюстины мы зашли в кафе выпить чаю. С точки зрения вкуса и элегантности обстановка оставляла желать лучшего. Но внутри было относительно чисто, а чай был горячим. Мне хотелось склониться над дымящейся чашкой и позволить душе завариться в горячей воде вместе с чайными листьями.

– Что нам теперь делать?

Жюстина держала руки под столом и обеспокоенно поглядывала по сторонам. Мы были единственными женщинами – в остальных посетителях без труда угадывались студенты с пятнами от чернил на пальцах и мертвенной бледностью на лицах. Глядя на их сосредоточенно нахмуренные лбы, я еще острее ощутила тоску по Виктору. Однако эти лбы один за другим разглаживались и с интересом приподнимались над столом всякий раз, когда мы с Жюстиной открывали рот. Я притворялась, что ничего не замечаю. Жюстине притворяться было не нужно: она в своем простодушии даже не догадывалась, какой эффект мы с ней производим на мужчин. Я, напротив, прекрасно знала, что я красива. Свою красоту я считала умением – таким же, как владение французским, английским, итальянским и немецким. Она тоже была своего рода языком – языком, понятным в любых обстоятельствах.

– У вас есть другие его письма? – спросила Жюстина. – Контакты, которые мы могли бы использовать?

Теперь я заметила, что она сжимает в руках маленького свинцового солдатика и потирает его, как талисман. Скорее всего, солдатик принадлежал Уильяму. Из трех младших Франкенштейнов мне был нужен только Виктор. Двух оставшихся Жюстина любила за нас обеих.

Я помешала чай, постукивая выщербленной серебряной ложечкой по простенькому фарфору. Ингольштадт – город небольшой, но и не маленький. Студентов в нем полно. И в домах, предлагающих комнаты для студентов, недостатка здесь нет – если, конечно, Виктор поселился в одном из них.

– Это тайна, – заговорщически улыбнулась я Жюстине. – Совсем как те, о которых я тебе рассказываю.

Мои слова вывели ее из раздумий – несомненно, мыслями они была с Уильямом и Эрнестом, которые остались дома.

– А в этой тайне есть похититель драгоценностей и безрассудная ночная засада?

Я бросила Жюстине в чай два кубика сахара. Она любила сладкое, но никогда сама не брала больше сахара, чем кто-либо еще из сидящих за столом.

– Ну, раз уж мы охотимся на студента, полагаю, о драгоценностях речи быть не может. А наша хозяйка оставит нас на улице, если мы вернемся за полночь. Но, обещаю, рано или поздно мы разоблачим злодея.

Жюстина засмеялась очаровательным смехом, и теперь я знала наверняка, что все глаза в кафе обращены к нам. Я чувствовала на себе их взгляды, они были словно еще один слой одежды. Легкий, но немного сковывающий движения.

Я подавила желание вцепиться в свой высокий кружевной воротник. Закрыла глаза и едва заметно поежилась, ощущая рамки, в которые меня заключала моя чистая дорогая одежда.

Когда Франкенштейны сочли, что Виктор готов к жизни в коллективе и может вместо домашнего обучения посещать местную школу, для меня это стало одновременно облегчением и мукой. У меня появилось больше свободного времени на протяжении дня – и в это время мне не нужно было играть роль; достаточно было продолжать учить языки и не забывать про живопись. Да, я отчаянно завидовала Виктору. Каждое утро его перевозили на лодке через озеро, к другим детям и другим умам, где он учился и рос, пока я сидела дома. Каждое утро я стояла на пристани, пока лодка не исчезала из виду, и каждый мускул моего тела был напряжен, потому что я мечтала быть с ним и в то же время мучительно хотела убежать.

В свободное время я блуждала по окрестностям. До Франкенштейнов я вела наполовину одичалый образ жизни, но теперь в моих вылазках меня неизменно сопровождал Виктор, а потому я никогда не могла расслабиться до конца. Мне приходилось помнить о его присутствии каждую минуту, контролируя эмоции, реакции, выражение лица.