Падение Берлина, 1945 - [40]

Геббельс, по-видимому шокированный произошедшим, хотел немедленно расправиться с таким же количеством союзных военнопленных, сколько мирных граждан было убито во время налетов[193]. Эта идея понравилась Гитлеру. Однако столь жестокие меры шли вразрез со статьями Женевской конвенции и еще раз показали бы общественному мнению Запада, против кого они ведут борьбу. Такой шаг не оставил бы немцам другого выхода — только сражаться до самого конца. Видимо, поэтому генерал Йодль, поддержанный Риббентропом, фельдмаршалом Кейтелем и гросс-адмиралом Дёницем, в конце концов смог настоять на том, что подобная эскалации террора не принесет Германии никакой пользы. Тем не менее Геббельс постарался выжать все возможное из этой "террористической атаки". Солдатам на фронте, у которых имелись родственники в Дрездене, предоставили несколько дней отпуска[194]. Ханс Дитрих Геншер (государственный и политический деятель ФРГ. — Примеч. ред.) вспоминал впоследствии, какой вид был у тех военнослужащих, которые возвращались из города обратно на фронт. Они не хотели говорить о том, что им пришлось увидеть.

На Западном фронте продвижение союзников было не столь стремительным, как у Красной Армии. Сражение за Рейнланд, начавшееся в дни работы Ялтинской конференции, также поначалу развивалось достаточно медленно. Эйзенхауэр не торопился. Он полагал, что весеннее половодье сделает Рейн невозможным для форсирования вплоть до начала мая[195]. Более того, должно было пройти еще как минимум шесть недель, прежде чем все его силы смогли бы сосредоточиться на западном берегу реки. Лишь счастливая неожиданность помогла союзником ускорить наступление. В Ремагене им удалось захватить совершенно не разрушенный мост через Рейн.

Эйзенхауэр был раздражен непрекращающейся британской критикой по поводу его стратегии — вести наступление на широком фронте. Сам Черчилль, Брук и фельдмаршал Монтгомери, напротив, хотели сосредоточить удар на одном избранном участке — в направлении Берлина. Такое желание имело прежде всего политическую подоплеку. Захват Берлина еще до того, как к нему подойдет Красная Армия, мог способствовать выравниванию, баланса сил в ведении дел со Сталиным. Британская сторона также рассчитывала на то, что быстрое падение германской столицы явится сильным психологическим ударом для немцев, подорвет их сопротивление и тем самым значительно сократит сроки войны. Однако британская позиция относительно одного мощного удара по Берлину была поколеблена нестерпимым поведением фельдмаршала Монтгомери. В конце первой недели января он стал добиваться большего участия своих сил в срыве немецкого наступления в Арденнах, что уже выходило за пределы его ответственности. Это привело в ярость американских генералов и в замешательство Черчилля. Естественно, что Эйзенхауэр не имел после данного инцидента большого желания предоставить Монтгомери возможность нанести главный удар через Северную Германию в направлении немецкой столицы.

Эйзенхауэр, как главнокомандующий союзными силами в Европе, постоянно утверждал, что в круг его обязанностей не входит вопрос о послевоенном устройстве на континенте. Его главной задачей было эффективно закончить войну и понести при этом как можно меньше потерь. Он хорошо чувствовал, что британцы ставят проблемы послевоенной политики выше конкретных вопросов военной стратегии. Эйзенхауэр был благодарен Сталину, что тот начал свое зимнее наступление раньше срока, не зная о тайных мотивах советского лидера освободить всю территорию Польши еще до начала Ялтинской конференции.

Политические деятели Соединенных Штатов вообще не хотели никоим образом провоцировать Сталина. Джон Вайнант, посол США в Лондоне, при обсуждении в Европейской консультативной комиссии зон оккупации союзников в Германии даже отказывался поднимать вопрос о сухопутном коридоре для западных армий в Берлин. Как он считал, это могло испортить его отношения с представителями советской стороны. Политика умиротворения Сталина брала начало с руководства США и была воспринята на низовом уровне. Рузвельт напутствовал Роберта Мёрфи, политического советника Эйзенхауэра, что "самое важное — убедить русских доверять нам". Но такая политика являлась совершенно неэффективной в отношениях со Сталиным. Согласно Мёрфи, уверенность Рузвельта в том, что он может вести дела со Сталиным, была частью более широкой политической теории[196]. Американцы считали, что дружеские отношения способны влиять на курс национальной политики. Но Мёрфи тут же добавлял, что "советские политические деятели и дипломаты никогда не следовали подобной теории". Стремление американцев завоевать доверие Сталина делало их неспособными задаться следующим вопросом: насколько они сами могут доверять советскому лидеру? Сталин был человек, лишенный всякого уважения к международному праву. Он мог даже спокойно предложить своим союзникам атаковать Германию через нейтральную Швейцарию, для того чтобы обойти с фланга "Западный вал"[197].

Русские были обижены на союзников, поскольку те понесли в войне сравнительно небольшие потери. И относились к военнопленным из западных стран немцы также совсем по-другому, чем к взятым в плен солдатам из Советского Союза. Когда войска 1-го Белорусского фронта освободили лагерь военнопленных возле Торна, то красноармейцы стали свидетелями впечатляющего отличия между пленными из различных стран. Заключенные из государств Запада имели, как правило, вполне здоровый вид. В докладе говорилось, что эти пленные выглядели так, будто они находились в отпуске, тогда как советские узники оказались сильно истощены и одеты в тряпье