Падающий - [59]

Они еще с минуту поговорили, а потом разошлись к отведенным им столам, не договариваясь увидеться позже. Понятие «позже» было здесь чересчур расплывчатым.

Мальчик стоял у дальнего конца стола, намазывал горчицу на хлеб. Больше ничего съестного она тут не обнаружила. И в помине нету.

Она сказала:

— Когда-то у меня была нормальная авторучка. Серебристая такая. Ты ее случайно не видел?

Он замялся и призадумался: глаза сощурились, лицо окаменело. Это значило, что ручку он видел, писал ею, потерял ее, подарил или променял на какую-то ерунду.

— Ни одной толковой письменной принадлежности во всем доме. — Она понимала, на кого похожа, когда произносит такие речи. — Это у тебя сто карандашей, а у нас — только дюжина дрянных шариковых ручек.

Это прозвучало как плач по каллиграфии, по отжившему искусству писать на бумаге. Она внимательно смотрела на мальчика: снова опускает нож в банку, вытаскивает, аккуратно мажет горчицей края ломтя.

— А что плохого в шариковых ручках? — сказал он.

— Они дрянные.

— А что плохого в карандашах?

— Ну, карандаши — еще туда-сюда. Дерево да свинец. Карандаш — стоящая вещь. Дерево и графит. Материалы, которые дает нам земля. За это мы карандаш и уважаем.

— Куда он на этот раз едет?

— В Париж. Большие соревнования. Пожалуй, я к нему на несколько дней съезжу.

Он застыл на месте, снова призадумался.

— А как же я?

— Живи своей обычной жизнью. Просто не забывай задвинуть засов, когда под утро вернешься с кутежа.

— Ага, конечно.

— Что такое кутеж, знаешь?

— Типа да.

— И я тоже. Типа да, — сказала она. — И никуда я не поеду.

— А то я не знаю.

Она стояла у окна, глядя, как он накрывает один ломоть хлеба другим — получается сэндвич, — откусывает. Хлеб из цельных зерен: девять злаков, десять злаков, без трансжирных кислот, высокое содержание клетчатки. Состав и качество горчицы ей неизвестны.

— Куда только ты ее задевал? Авторучка. Серебристая. Ты знаешь, какую ручку я имею в виду.

— По-моему, он взял.

— По-твоему. Нет, он не брал. Зачем ему ручка?

— Надо же ему что-то записывать. Всем надо.

— Он не брал.

— Я на него вину не сваливаю. Просто говорю.

— Только не эту ручку. Эту ручку он не брал. И где же она?

Он уставился на стол:

— По-моему, это он ее взял. Ну, может, нечаянно, не подумав. Я на него вину не сваливаю.

Он застыл. За стол не садился. Замер с хлебом в руке, отводя взгляд.

И сказал:

— Честно-честно, это он взял, я думаю.

Куда ни глянь — люди, многие с видеокамерами.

— Ты отшлифовал свой стиль, — говорит Терри.

— Вроде того.

— Ситуация переменится. Ажиотаж, телекамеры, полчища новичков — это ненадолго.

— Вот и хорошо.

— Вот и хорошо, — повторил Терри.

— Мы никуда не денемся.

— Мы покеристы, — сказал он.

Они присели в зале у водопада, взяли газировки и сухариков. Терри Чен был в тапочках на босу ногу — шлепанцы с эмблемой отеля, бесплатные, из номера. Игнорировал сигарету, тлеющую в его пепельнице.

— Есть подпольная тусовка: покер для своих, высокие ставки, лучшие города. Словно запрещенная религия, которая расцветает вновь. Пятикарточный стад-энд-дро [27].

— Наша старая игра.

— Тусовок две — в Финиксе и в Далласе. В этом, как его, районе Далласа. Респектабельном.

— Хайленд-парк.

— Люди в годах и со средствами, сливки общества. Игру понимают и уважают.

— Пятикарточный стад.

— Стад-энд-дро.

— У тебя дело идет. Выигрываешь по-крупному, — сказал Кейт.

— Обдираю их как липку, — сказал Терри.

По огромному залу, чем-то напоминающему карусель, струились толпы: постояльцы отеля, игроки, туристы, те, кто шел в рестораны, в шикарные бутики, в художественную галерею.

— А тогда ты курил — ну, когда мы играли?

— Не знаю. Ты мне скажи, — сказал Терри.

— По-моему, только ты один и не курил. Помню: несколько сигар, одна сигарета. Но сигареты, по-моему, курил не ты.

— Иногда — проблесками, время от времени — Терри Чен, сидящий здесь, рядом, вновь казался человеком из квартиры Кейта: тем самым, который за ломберным столом после партий в хай-лоу проворно и красиво делил фишки. Такой же, как все в их компании, только в карты играл лучше и, по сути, был им совсем не чета.

— Видел этого за моим столом?

— В хирургической маске.

— Выигрывает солидно, — сказал Терри.

— Тенденция распространится, могу себе представить.

— Ага, маски.

— В один прекрасный день в масках придут трое или четверо.

— Никто не поймет почему.

— Потом их станет десять. И еще десять прибавятся. Как у велосипедистов в Китае.

— Ну да, — сказал Терри. — Вот именно.

Оба угадывали, куда клонит собеседник, следуя за его мыслями по кратчайшему пути. Их окружал бессловесный гам, который так глубоко впитался в воздух, стены и мебель, в кожу завсегдатаев, что стал почти неотличим от полного безмолвия.

— По сравнению с турнирной тусовкой — кой-какое разнообразие. Пьют они выдержанный бурбон, а где-то за перегородками, в соседних залах, сидят их жены.

— Даллас, значит.

— Он самый.

— Не знаю, что тебе ответить.

— В Лос-Анджелесе зарождается тусовка. Игра та же — стад-энд-дро, публика помоложе. Вроде первых христиан в подполье. Подумай насчет моей идеи.

— Даже не знаю. Похоже, в таких сферах мне и двух вечеров не продержаться.

— Мне кажется, это был Ромси. Только он, — сказал Терри, — курил сигареты.