Па-де-де - [7]

"Сколько ей было лет?"

"Какая разница?"

"Сколько лет?"

"Знаешь, смотрю на тебя - и поверить не могу, что когда-то мог к тебе прикасаться. Теперь у меня такого желания бы уж точно не возникло".

"Сколько лет?" - и он говорит, сколько, в точности, как она подозревала, да нет - знала, это как у нее с ребятками, с мапет-принцами, точь-в-точь, а на одной из полок - и как она сразу не увидела - фотография Алели, может, лет тридцати, может, малость постарше, взгляд не колючий, спокойный, Медуза Горгона, царица древнего движения, извилистого, вдохновенного. "Допивай", - голос Эдварда доносится словно издалека, так с ней Адель говорит. "Допивай - и можешь уходить".

Мне что, уйти? - и Адель на фотографии, губами не шевеля, отвечает НЕТ, НЕТ, УХОДИТЬ НЕЛЬЗЯ, ВОТ ЭТОГО-ТО КАК РАЗ НЕЛЬЗЯ, и она тянется, и дотягивается до книжки, до "Я и Баланчин", из рюкзака вытягивает, в котором кассеты, в котором музыка, а у нее сегодня - своя, личная музыка, голос Адели, звенящий в голове, и Адель говорит - "Погляди на него", это она про Эдварда, весело говорит, со смешком, "погляди" - и она раздевается, туфли снимает, колготки, рубашку, юбку, и отбрасывает жестко, каждый раз - как удар, а Эдвард не смотрит, не хочет, говорит - ты больна. "Ты больна, - говорит Эдвард, - очень больна, тебе к доктору надо".

"Не надо мне доктора", - и лифчик - к чертям, плоские груди, как печеньица, тощая, как голодающие африканцы по телевизору, не надо музыки, она без музыки танцует, танец ее - другой, не из тех, что для работы, не из тех, что в одиночку у станка, что-то совсем, совсем другое, что-то из самой глубины, из костей, из сердца, и она танцует, ее колотит, пот льется по лицу, в рот попадает, а Эдвард застыл со стаканом в руке, глядит, глядит, а она говорит, о принце говорит, о принце, о хотя бы партнере, как искала, бродила, плутала, - она что, вслух говорит? - скажи мне, Адель, скажи, он знает? Можно его научить? Поймет он, скажи?..

ТЕЛО - ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель. НО ОН В СВОЕ ТЕЛО ЗАКОВАН. ОН БЫЛ ВСЕГДА, ДЛЯ МЕНЯ - БЫЛ, ТОЛЬКО ОН ЗАКОВАН. ОН ДОЛЖЕН ОСВОБОДИТЬСЯ. Я ХОТЕЛА ПОМОЧЬ - НЕ ВЫШЛО. ПРИДЕТСЯ ПОПЫТАТЬСЯ ТЕБЕ. ПУСТЬ ОН БУДЕТ СВОБОДЕН.

"...ВСЕ, ты свободна", - говорит он, тело ее - как вихрь, нога взлетает, выше, еще выше, выше уровня плеча, нет, ты глянь, какие сухожилия, какая гибкость, какая растяжка! Есть же разница меж тяжестью и ветром, меж плотью и пером, между любовью и голодом, она говорит "Послушай", - говорит - ПОСЛУШАЙ МЕНЯ, и лицо Адели заливает светом, словно огненная роза на фотографии расцвела, свет из сердца рвется вовне, и она двумя руками сгребает с полок дурацкие статуэтки, яшму и хрусталь, лягушат и солдат - на пол их, что не на пол - те об стены, вверх-вниз осколки, блестят - сверкают, разбей все, пусть летит, пусть валится, а он орет, он рвется к ней, пытается схватить, словно к танцу пытается присоединиться, но нет, ОН ЗАКОВАН, я поняла, я знаю, кричит она Адели, лицу на блестящей картинке, "я все знаю", и он вновь подбирается к ней - и тогда она бьет, как можно сильнее бьет, ногой с размаху, ну, прямо каратистский удар, яростный, точно в пах, чтобы упал, чтоб повалился, чтобы валялся на полу, сжавшись, скорчившись, обхватив свой член, червяк красный, червяк на дороге, дергается в панике, в ужасе, в отсутствии земли.

ТЕЛО - ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель.

И Эдвард захлебывается, задыхается влажным всхлипом, и тогда она бьет опять, еще, еще сильнее, сильнее, медленно бьет, неторопливо. "На пуанты", - шепчет она, и улыбается фотографии, поправляет пальцами резинку на костлявом крестце, бьет...