Ожидание исповеди - [14]

Мое выступление, как вскоре выяснилось, не осталось незамеченным. Меня пригласили на встречу с учениками старших классов одной московской школы в музей Комсомола. Прежде в этом музее я никогда не был. Глядя на пробитые пулями шлемы и шинели, я ощущал себя странно. Было что-то неуловимо родственное между теми, кто их когда-то носил, и нами, пошедшими против Сталина...

Об этом я и заговорил с молодыми людьми, которые пришли послушать меня. У меня вдруг появилось такое желание говорить с ними, будто бы именно здесь я и должен был сказать самые главные слова в своей жизни. У них были такие чистые глаза! Такие светлые лица! Будто и мы с Борисом, тогдашние, тоже стоим рядом с ними.

Правда, был среди школьников один переросток с магнитофоном, который несколько меня раздражал. Каково же было мое удивление, когда месяца через два мне позвонили и сказали, что текст расшифрован. Оказалось, что переросток с магнитофоном был корреспондентом молодежного агентства ИМА-Пресс. Он назвал себя Андреем Барановым. Я спросил, будет ли со мной согласован текст. Он обещал.

Весной 1991 года мне позвонила Аня Заводова и сказала, что ей переслали мое интервью, которое опубликовано в рижской газете "Советская молодежь". Когда газета наконец оказалась в моих руках, я сразу же, едва прикоснувшись к тексту глазами, стал испытывать острое чувство стыда. Многое из того, о чем я говорил, осталось, но почти все мои слова были густо перемешаны отсебятиной, а то и просто враньем. Мне, например, никогда не пришло бы в голову называть Лубянку "Департаментом Страха". Ничего особенного, так говорят многие. Но сам-то я просто органически не могу произносить таких слов.

Было исковеркано и мое имя. Баранов, видимо ради благозвучия, назвал меня Израэлем Мазусовым. Ведь я стал героем его сочинения, и он имел право делать со мной все что угодно.

Публикация появилась во многих республиканских молодежных газетах[2]. Из Киева позвонил Володя Куткин, один из моих самых близких лагерных друзей, очень известный на Украине художник, и, посмеиваясь, спросил, действительно ли я облагородил свою фамилию окончанием "ов".

Прочли интервью и в Сухуми, в редакции газеты "Республика Абхазия", с которой многие годы сотрудничал Тарасов как специалист по абхазским лесам. Тарасова вдруг узнали с совершенно другой стороны. Героической. Вскоре в двух номерах газеты появилась его статья "Не смирившиеся". В редакцию посыпались письма. Тарасов ответил на них развернутым интервью, которому сухумские журналисты дали название в духе Александра Дюма: "Не смирившиеся: сорок лет спустя".

Все эти публикации я прочитал только после смерти Тарасова, испытывая при этом запоздалую досаду, что основой для их написания послужила исковерканная журналистом моя беседа со школьниками.

В июне 1991 года я получил известие о смерти Белкина. Он остался верен себе даже перед лицом смерти. Просил дочь и сына исполнить на его похоронах мелодию революционной песни "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Белкин остался убежденным марксистом до конца своих дней. Он был сопредседателем тюменского отделения социал-демократической партии.

Когда война в Абхазии была в самом разгаре, я позвонил двоюродному брату Бориса и Тарасова - Олегу Владимировичу Витковскому, сыну Полины Павловны Коноплевой. Олег Витковский, смелый и веселый человек, в тот год, когда нас арестовали, как и Тарасов, учился в МГИМО. Его не тронули, дали окончить институт, он все же был фронтовик, но, не умри вскоре Сталин, трудно было бы угадать, как именно сложится его судьба. С годами он стал ученым, специалистом по экономической и политической географии Германии и других стран Запада. Читает курс лекций и работает на одной из кафедр МГУ. Когда-то мы с ним делили берег реки Белой на зоны влияния...

Мы встретились. Мое желание услышать о том, как жил Тарасов все последние годы, Витковского не удивило. Абхазию Тарасов покинул со всей семьей и жил у сына в городе Жуковском, под Москвой. Вся жизнь Тарасова была связана с лесом, а в лесу его занимала одна очень узкая, но экологически важная проблема - рекреационное лесопользование. Он искал экономические механизмы, с помощью которых можно было бы уменьшить ущерб от посещения леса туристами и отдыхающими. Очень много времени проводил в ПСХУ Гуминистинском заповеднике. Стал доктором экономических наук.

Витковский положил передо мной две книги, автором которых был Тарасов. В одну из них была вложена карта заповедника. Помещенная в черную рамку, карта была похожа на изображение зоны. Станция в Республике Коми, где отсидел свой срок Тарасов, называлась Вожаель. Это название словно бы входило в тот ряд слов, которые я прочитывал на карте: Бзыбь, Гумиста, Химса, Архыз.

Я сказал Витковскому, что хотел бы увидеть Тарасова. По-хорошему. И просил передать Тарасову именно эти слова.

Однако увидеть Тарасова мне не пришлось. 12 августа 1996 года в городе Жуковском поздним вечером он был насмерть сбит машиной. Совпадение дат смерти Бориса и Тарасова я воспринял как роковую случайность. Однако позже, когда Вадим Белкин пришлет мне абхазские публикации Тарасова, я замру от неожиданности, когда прочитаю, что именно в день 12 августа Тарасов в 1991 году перенес в Москве хирургическую операцию. И тем не менее, я полностью отдаю себе отчет в том, что в своем повествовании я подошел к той самой черте, переступать которую не имею права.