Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - [48]
Когда я думаю о Боге, я всегда думаю о старости. Это тоже один из моих влажных снов. Правда, положа руку на сердце, мои старики скорее связаны с мягким порно. И опять-таки: эволюционирует ли порнография, преображается ли она со временем? Или же все задано с самого начала, в какой-то неизменной телесной догме? Знали ли наши прабабушки про феллацио, когда высовывали раздвоенные языки при виде цыплят?
Я был небрежным корректором и умел внести солидную путаницу. Жду звонка от заинтересованных кобелей до тридцати трех лет — из вредности я превращал в страсть к восьмидесятитрехлетним, давая шанс умирающим гладиаторам. Легкая игра с цифрами не меняет историю, не так ли?
Кроме цифр, я был специалистом и по именам. С удовольствием менял их, искажал, незаметно крестил неутомимых постельных поборников. Ладислав Креститель, неплохо звучит, а? Если не считать местных вуайеристских рассказов, присланных через дорогу, мы заполняли «Пистон» переводами из таких же помоек. Никому ничего не платили, не считая по мелочи переводчику. Это была моя работа, контакт с сотрудником, оплата, обработка. (Звучит как шпионский триллер!)
Вы предчувствуете, что моя пенсионерская трагедия продолжается: моим главным и единственным сотрудником была, честное слово, старушка, бывшая учительница мертвых и умирающих языков, увядший профессор страсти. Чтобы все было под рукой, старая Анна должна была оказаться родственницей моей жены, чью фотографию она обнимала ручками тоньше стебелька розы, когда я поднимался на четырнадцатый этаж одной из башен в Лимане, неся ей свежие номера секс-журналов из Венгрии или Германии, которые она старательно, согнувшись над ними из-за сильной близорукости, изучала с лупой в руках, такой толстой, что наверняка видела самую мелкую растяжку, мельчайший цветочек герпеса или старый шрам от лунного света на фотографическом теле, пока я сидел, шумно почесывая трехдневную небритость купюрой в двадцать дойчемарок, отмечая, сколько вишневого ликера испарилось из графинчика после моего предыдущего визита. Разглядывал квартиру, в которой, надеялся, скоро обустроюсь. Ближе нас у нее никого не было, и ей надо было помочь. Все это перевожу как бы я, это моя работа, я было и сам начал, но споткнулся на первой же фразе, как бы вы перевели слово logos, как бы вы его приблизили к нашему среднему потребителю, нашей целевой группе, а один как раз и начал так, о, майн готт, я мучился всю ночь, запыхался, как добежавший до финиша Филиппидис, или курва, и когда Наталия увидела утром чистый лист бумаги и мои кровавые глаза, вспомнила про родственницу.
Как это у нее пойдет, стеснялся я, грызя жареные кофейные зерна из стограммового ароматного пакетика, который принес бабке, но она взялась за работу сразу, легко, будто сдувая сахарную пудру с рахат-лукума, и переводила все, старательно и прилежно, словно речь шла о «Фаусте», а не о стенаниях и криках. Про гонорар она и не спрашивала, даже когда я о нем забывал. Она была моим доктором Равиком, виллой Равийола, телохранителем, перехватывающим зубами предназначенную мне пулю.
Но и я был к ней внимателен, насколько мог, от всего сердца. Нахваливал ее пончики, беседовал с ней, и, как говорится, был бы у меня поросенок, которого любил бы как самого себя, и того бы старушке в коптильню отправил. Потому что со временем я стал совсем тупой в языках, с тех пор как начались войны, я стал все меньше общаться с людьми, и почти позабыл все то, что знал. Есть в этом что-то психологическое, какое-то тяжкое разочарование в мире.
Это потому, что ты поэт, — утешала меня мамочка, когда я жаловался ей на свою ночную жизнь. Поэты знают только один язык.
И вот так моя работа начала сводиться только к благодарностям, и она стала мне невероятно скучной. У бабки был прекрасный, легкий слог, обходились без скребницы. Рысила, как на параде, и захлебываясь, и в мыле. Браво, бабуля! Отлично бежишь. Почти как монах.
Зимой мало что можно было увидеть в соседнем дворе. Скажем, когда выпадет снег — тающие следы вечности. Замерзшие колокола. И — хочешь, не хочешь — при вынужденном избытке свободного времени я погружался в холодный мрак историй, которые ползли передо мной змееобразными типографскими гранками. И тогда я принимался за имена.
Целенаправленное воображение наших авторов, в основном, исчерпывалось комбинацией различных поз в действии, которое всегда должно было быть одним и тем же. Эксперименты типа «Как паре достичь удовлетворения без прикосновений и пенетрации» здесь не проходили. Требовалась надежная рука мастера классических поз и стилей, без абстракций и барокко, способная выявить каждую утаенную тень, всегда скорая на головокружительное движение средним пальцем.
Только имена для них не были важны, как, впрочем, и тела. Тела просто пустые скорлупки, которые следует перевернуть, влив им в ухо любовный яд. Никакой психологии, только чистая механика и освещение. Отсюда и Сюзи, Джонни. Откуда здесь взяться Йозефу К.? Или Мудрому Козерогу? И тут приходила моя очередь всунуть свои короткие вороватые пальцы.
Понимаете, в новом имени не должно быть пола. Никаких Молотков Маркиза де Сада, Гульфиков, титулованных нимфеток. Это искажает обыденность, откуда все исходит.
