Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - [30]
Немного греческой античности, я настаиваю на романах взросления, затем веселые вещи, но не веселее Николетины Бурсача, от абсурда выскакивают прыщи, что вызывает неловкость и отвращение, а здесь все-таки простые люди, настоящих извращенцев немного. Поэзия? Совсем чуть-чуть. Плохо идет. Тут я готов руку отдать на отсечение. Ее невозможно продать никому, даже под тем соусом, что она быстрее читается, книжки тоненькие, строчки короткие, иногда в одно слово, все идет, как по маслу… Люди этого не любят. Даже про героя, который, как в анекдоте, приковал блестящей цепью к бедру свое выдающееся мужское хозяйство, чтобы не бросалось в глаза…
Так бы оно и было, если бы за дело взялся я, человек с тремя сердцами — коммивояжерским, историческим, метеорологическим — как убитый Муса Дикий Кестенджия, праздношатающийся. Из всего действительно нужного мы обнаружили только Карла Мая, но роман «В империи Серебряного льва», вариант Дантова лимба, ковбойского «Заратустры», к тому же на немецком.
Это наверняка осталось после Моше Пияды, от красных и черных, взвешивает на ладони вещь в пересохшем кожаном переплете. Знаешь ли ты, что Мая любили и Гитлер, и Броз.
И Эйнштейн, и Томица Манн. И я его люблю, я хочу сказать, того Мая, представлявшегося секретным агентом, преследуемого за мошенничество, воровавшего детские коляски, бильярдные шары, часы и лошадей, который на тяжелой каторге решил стать писателем для вас, для юных. Но если бы я признался в этом Ладиславу, то его бы это сильно позабавило. Я бы навеки остался Карлом Маем, новым «старым дедом» в спиритическом сеансе. Но бояться нечего. Мою мысль прерывает монотонный, ядовитый голос Ладислава:
Записывай дальше, записывай: «Социалистическое самоуправление», автор Йосип Броз Тито, Школьная книга, Загреб, один экземпляр.
Но что там на самом деле читали, спросил бы меня ты, мозолящий мне глаза этими своими нетерпеливыми, поднятыми двумя пальцами. Нет? Тебе надо выйти? Ах, этот старый ученический трюк. Сядь и не рыпайся. Будешь хорошо себя вести, получишь сладкую конфетку…
Библиотека была не тем местом, где ищут ответ, напротив. Сюда редко заглядывал типичный сиделец. И тогда — за вещами национальными, историческими, дикими… А в те декадентские времена «Формы», когда у меня в горле застряла Натальина картошка, и Деспотовы облака вползли в уши, такие книги расходились как горячие пирожки. Древнейший народ и его изнасилование. Этим жили. И здесь, говорю вам, местные читатели такое спрашивали. А также по богословским вопросам. Особенно после того, как тот священник повесился в своей камере, удавился в белой петле. Заключенные проснулись, повскакав с коек, от удара тела об пол, потеряв в гортани последнюю фразу, как в «Рэгтайме» с Джеймсом Кэгни. Столпившиеся у его окоченевших ступней, позволили Жигулю облизать посиневшее лицо. Ну, посмотри, меня занесло в традиции, в народные обычаи! В вопросы жизни и смерти. А ведь спрашивали меня о другом…
Романы. Их читали. То есть, рисованные романы. За-гор и Дядюшка. Черная стена и профессор Окулистис. Фред Кременко и Барни Каменко. Как я и говорил. Серия Магнум, Комикс Луны. Это им приносили на свидания, здесь не было ни одного погашенного читательского требования, иногда какое-нибудь рисованное проклятие промелькнуло в их речи: Каррамба, эта картошка фригидна, тысячу ему бобровых шкур, клянусь всеми барабанами Дарквуда, стань моей скво, Поля Вечной Охоты…
Меня не удивило бы, если во время прогулки по кругу тюремного двора бывший учитель, обабившийся дядечка, голубоглазый, как кролик, протянул бы визитную карточку, напечатанную готическим шрифтом: Д-р Карл Май, он же Старина Шаттерхенд.
Спрашивали и любовные романы, не уточняя, о какой любви идет речь. Впрочем, на эту тему наверняка есть статистика. Возможно, какой-нибудь научно-исследовательский институт уже создал жанровый график, как заключенные воспринимают литературу. О вреде картофеля-фри. Об уровне стресса, вызванного ошибочными прогнозами погоды. Все секреты уже раскрыты, ваши юные сердца должны это знать.
И как ты это себе представляешь, — спросил меня Ладислав, поглаживая оторопевшее лицо Карделя, утопающее в глянцевой репродукции. Эту твою пьесу. Чтобы взрослые играли детей? Святой Себастьян в образе подростка? Юный Киш с бильярдным шаром на голове, с которого стекает вода, под прицелом его безумного вильгельмтеллевского дядюшки в «Бильярде» Негоша? Твой инфантильо́ный замысел мне абсолютно отвратителен. Что это опять за «боевая лира пионеров»? Поверь мне, Андре, с тех пор, как отменили пионерскую организацию, не стало и детской литературы.
Или она вросла в ту, что осталась, никому не предназначенную, — Ладислав продолжил царапать глаза недолговечного святого с портрета, как суеверный — врачующую фреску. А когда понял, что делает, после секундного колебания с треском захлопнул книгу. Следовательно, это не вся литература впала в детство, а та, детская, полностью ее парализовала. Например, как церковь не должна перерасти в государство, только наоборот. Кто об этом говорил? Сашенька Кубурин? Видишь, в чем дело, —
