Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - [21]
А я думал, что ты душу готов продать за то, чтобы привести в порядок нашу библиотеку. Книг поднакопилось. Может, что-то можно продать, полно старых, длинношеих книг, как ты думаешь, братец? Надо работать по законам рынка, пора стать практичной семьей, помочь себе. Видишь, какая наша держава ранимая, нежная. Да и что здесь толку от книг? Мертвый интеллектуальный капитал. Все это розовая шваль, мой Андреутин. Карманники и уличные девки. Пидоры и мальчики по вызову. Люди испортились, одурели, сверху нас всех поубивает. И мы прогнили, согласись. Мертвые, надломленные. Рассортируй их немного, отдели шкварки от козьего дерьма. Зажми нос прищепкой, дыши реже. Слушай, найдется и для тебя кое-что, не бери в голову.
Так точно, господин директор, — пропищал я и скрестил ноги, чтобы не описаться.
И присматривай за этими, твоими, если стыд не потерял. Сволочи они, вот увидишь. Ты человек утонченный, впечатлительный, слабый, почти неиспорченный. Ты еще в состоянии исправиться. Ты работал в том словаре, горбатился над книгами… Я тоже таким был. Эх, чего я только ни начитался! Если найдешь Манна, все равно какого, я не капризный, принеси мне, я, ей-богу, опять бы его, понимаешь…
Ага, знаем мы эту сказку про перечитывание, не так ли, дети мои? Она просто-таки создана для тех, кто в юности перескакивал через страницы и прогуливал уроки. «Вновь с Манном» — прекрасная маска для тех, кому «Волшебная гора» показалась высоковатой.
Действительно, потом мне попался один экземпляр, моя собственная бритва затупилась, пока я разрезал склеенные неразрезанные страницы, так-то, двуличный мой родственничек, мой ближний, подумал я, посуровев, и чихнул со всей силы сквозь повисшие усы, которые я отращивал в забвении, от скуки.
У меня было множество профессий, совсем как у легендарных американских писателей, Сэмюэля Клеменса, Джона Гриффита или у Нормана Мейлера с его «Нагими и мертвыми». Жизнь — это способ отрепетировать сюжет.
Помнит ли кто-нибудь гадость, которую сказал Валерий о книге, составленной из начальных фраз разных романов? Так ли уж случайно, что спустя несчастный человеческий век другой сдвинутый латинянин с иронически-бунтарской фамилией Кальвино исполнил этот причудливый завет, сочиняя бесконечный роман, в котором фрустрация из-за непрерывной отсрочки финала, из-за уклонения от нарративной эвтаназии — нас немного угнетает? Не могу сформулировать.
Но тот фразовый инициал книги Ладислава про облака — или был ли он специально придуман по этому формальному поводу и тут же забыт автором, или же растаял в утренней дымке, промокший, потому что почти десятилетие спустя прорвался в наступающее языковое пространство: Запустил я одно тихое дерьмо, со скользкого горизонта которого сорвалась такая же история.
Потому что именно так, о, трусливая литературная наука, Ладислав Деспот начал одну из своих книг про облака. Фраза, которую я беспричинно помнил, застряла во мраке склонного к метаморфозам, процессуального, как концептуализм, трактира «Форма», и в моей избирательной памяти все-таки не ушла от свой судьбы, она начнет мое надрывное творчество.
Мы внизу, облака — наверху. И ни с места. И так все, что следует за первой фразой, — чистое гадание, изучение кофейной гущи, истолкование помойных снов, прорицание будущего по непринципиальным формам облаков.
Думаешь, облака можно читать? Как те, что в комиксах? Я прищурился. По-моему, это отдает шарлатанством.
Все известные люди, — начал Ладислав, — всё видели в облаках. С самого начала и до конца. Свою безнадежную жизнь… Причем отчетливо, в цвете. Что же касается вони: посмотри, где мы, оглянись. Только человекоподобные экземпляры обеими ногами в могиле… Вот, послушай.
Потому что к нему устремился один из тех вирусных, стремящихся к нулю типов, которых стопроцентно убивает фальсифицированный алкоголь.
Алло, Лаци! Сто лет тебя не видел, ну ты прямо расцвел, — восхищался он, шлепая упомянутого по буддистскому пузу. Нет, ты посмотри: прямо второй Рэд!
Он сказал это, намекая на того рыжего официанта, заброшенного непосредственно из бывшего СССР, теперь превратившегося в местное, провинциальное создание, прекрасно гармонирующее с велосипедом, чесноком и бывшей молодостью.
Нет, amice, я первый ряд, — самонадеянно произнес мой поэт, скалясь, как некая позитивная гиена, не замечая идеологических терниев и придерживаясь исключительно собственного текста.
Привет, каторжане, — крикнул кто-то другой, направляясь к параше.
Не бойся, по колодкам это незаметно, — успокаивал меня Ладислав. Нынче, похоже, невозможно быть кем-то другим.
Боже, что это за люди? — возопил я.
Эх, какие? Да разве это «люди»? — задал и Деспот риторический вопрос. Потом доверительно наклонился, и мы с Наталией втянули головы в плечи, как будто прячем карты. Признаюсь вам кое в чем. Всю жизнь я стремлюсь отменить себя как человека, оказаться в жизненном остатке, в ограниченной свободе, которую дает смертный приговор, очутиться в том времени, когда приговоренный имеет право пожелать, что угодно, сделать почти все, что хочет… У меня такое чувство, будто я состою в какой-то секте одиноких. Если ты меня понимаешь…
