Ожерелье императрицы - [86]

– Что-то не слышно радости в вашем голосе! – сказала я.

– Эх, чему мне радоваться? Мне вот понравилось ловить Умника. Я еще с полдюжины таких умников знаю и две дюжины других негодяев. Я уже даже планы составлять начал, как их изловить. А за столом штаны протирать…

– Он, видимо, хочет к вам присмотреться, – сказала я, пряча улыбку, которую вызывали тяжкие вздохи недавнего воришки, а ныне кандидата в полицейские служащие.

– А чего он про меня еще не знает? – встрепенулся Дюпон.

– Хочет понять, насколько вы готовы перейти на сторону закона. Целиком и полностью или по частям. Вот, скажем, поручать вам участвовать в облаве по ночным улицам…

– Вы просто про облаву или про то, как вы на нас тогда вышли? – В голосе Дюпона зазвучала заинтересованность.

– Так или иначе, не в этом дело, но в отличие от нас пойманных вам придется вести в участок, а после будет суд. Вот комиссар и размышляет: всех преступников вы станете ловить или не всех?

– Это что? Это я что же… Выходит, что и тех мальчишек, что водили компанию с моим братом? Само собой, я не стану их ловить! Они, конечно, с точки зрения закона преступники, и если быть честным, натворили немало плохих дел. Но ведь я и сам таков! Я мог бы сказать в оправдание, что никогда не воровал у бедных, и сказал бы правду. Но правдой является и то, что у бедных я не чистил карманы не из сострадания, а по вполне деловым соображениям!

– Ну, первое ваше соображение на сей счет очевидно – у бедняков редко можно поживиться чем-то существенным. А еще какие имеются?

– Они лучше следят за сохранностью того, что у них в карманах.

Мы с Петей рассмеялись и, пожалуй, согласились с таким неожиданным выводом. А Дюпон все размышлял и размышлял.

– Придумалось что? – наконец не вытерпел Петя.

– Придумалось, – мрачно ответил Дюпон. – В полицейские сыщики идти мне, пожалуй, сразу не стоит. Придется в канцелярию идти, семью-то кормить нужно, а место не самое плохое.

– Тоже верно. А заодно можете комиссару свои планы по поимке «умников» подбрасывать.

Дюпон вздохнул так тяжко, что опять невольно вызвал наши улыбки.

– Вам смешно, а мне… Не поверите, но я отчего-то никак не могу в чужой карман руку запустить… Вот как мы Умника поймали, с того дня и не могу. И ведь не устыдился или еще чего такое глупое. Нет! Стало по-настоящему боязно в тюрьме очутиться. Или еще страшно, что рано или поздно и на меня, как на Люсьена, какой-нибудь Умник найдется, и по дурости или еще как окажусь я в канаве с ножом в боку. Вот этого точно страшусь.

– Вы это все мальчишкам расскажите. И попробуйте им помочь найти какое ни на есть дело.

– А еще скажите, – добавил Петя, – что вот через полгодика станете сыщиком, и тогда дружба врозь!

– А что? Скажу. А вам я вот что хочу сказать: вы крепко меня удивили. Я как понял, что вы не только ножами размахивать умеете, но и головой думаете, сам стал про все подряд думать и вдруг понял, что и у меня голова не пустая. Спасибо вам за это. Ну и что не сдали меня тогда на причале, тоже спасибо. И что не чванились с нами якшаться… Эх, всего не объяснить. Давайте уже прощаться, я завтра на вокзал не приду, не стоит, наверное…

Он недоговорил, но мы поняли, что Дюпон хотел сказать: не стоит нам лишний раз перед людьми с вором в одной компании появляться. Мы могли бы ответить, что для нас это не столь уж и важно, особенно теперь, когда он уже и не вор, пусть еще и не честный человек, что нам много важнее, что он помогал, и еще что-то в этом роде. Но не стали ничего говорить, он это и так понимал, голова у него в самом деле работала неплохо.

Мы пожали друг другу руки, и Дюпон поспешно ушел.

На вокзале он не появился, но прислал к поезду с посыльным небольшую корзину цветов. Похоже, у него и светские манеры начали появляться. И талант сыщика, ведь не спрашивал нас ни о чем, а точно знал, когда мы отъезжаем, и даже на каком поезде и в каком вагоне.

53

Я бы ничуть не удивилась, если бы нас на вокзале в Париже встретил комиссар Лагранж или другой представитель парижской полиции. Но Антона Петровича увидеть не ожидала, полагала, что он все еще в Лондоне и что старший инспектор Мортон с него глаз не спускает, хоть его невиновность уже и доказана. Я Антону Петровичу все это и сказала.

– Эх, сударыня Дарья Владимировна! Вы, как всегда, правы, хоть в этот раз и не во всем до конца. Мистер Мортон надоел мне хуже горькой редьки, – по которой я, впрочем, скучаю, как и по всему русскому, – и глаз с меня не спускает. Но уже не в Лондоне, а здесь, в Париже. Хорошо хоть вас встретить отпустил, но, возможно, и приставил ко мне шпика. А виновен я или нет, ему все едино.

– Ну уж этому позвольте не поверить!

– Нет-нет! По-человечески, хоть он эту свою человеческую натуру норовит упрятать поглубже, ему это небезразлично. Мне вот даже показалось, что он вполне доволен, что я оказался чист.

– Так вы уж объясните, а то совсем непонятно, что ему безразлично, что небезразлично, – попросил Петя.

– Безразлично ему и всему ихнему Скотленд-Ярду, кто я таков: преступник или главный свидетель преступления. Разве что под стражу не берут, но стерегут и всячески препятствуют бегству, которого я без этих строгостей и надзора и затевать бы не стал.