Озеро шумит - [81]

Пушки молчат, фейерверкер — рыжий такой у нас был — зубы скалит — желает мне в ухо дать… Капитан-рука к козырьку, к генералу подлетел — артиллерии начальнику. Этот генерал направился к другому, видать, поважнее его генералу, толстому такому. Толстый загарцевал вокруг небольшенького полковника, а тот в бинокль на море глядит и с носастой дамой умильные разговоры ведет. А как то царь с царицей и были, важный генерал их разговор прекратить не посмел, на фулиганство и беспризорность царенка внимание не обратил. Важный генерал с улыбочкой артиллерийскому-то шепнул что-то, тот посунулся было к царенку, да одумался. Капитана ручкой поманил, на мальца-царенка указал. А капитан ко мне, зверь-зверем.

— Наблюдатель — к балиструде! С августейшей особой (про царенка он это), что хошь делай! По тебе дети не заплачут. А цифру сей секунд подай!

…Я балиструду к себе тяну, царенок — к себе. И не хуже фейерверкера зубы скалит. Тут я беру свою судьбу в собственные руки, потому как пришел в последнюю отчаянность. Царенка за ухо свергнул с наблюдательного пункта и взял грех на душу: прищемил легонько ухо-то. Так ли нас дирали?! Воззрился я на море; балиструдины винтики аж свиристят у меня в руках! Баржа с песком — цель-то — уж туманом затворяется. Капитан без надежды команду дал и шашкой махнул, будто комара согнал. Вылетело из каждой крепостной пушки со сверканьем и грохотом по паре офицерских хромовых сапог, аж шпоры зазвенели.

В окошко балиструды видать: баржа корму подняла, на дно идет! Тут капитан генералу, генерал к важному этому летит, толстый уж царю, улыбаясь, докладывает. Царь-полковник ногами перебирает, даме длинноносой бинокль сует, чтоб она на потонутие баржи глянула.

Потом царь благодарил за стрельбу, мы кричали «ура» (пустяк, вроде, а запомнилось — у царя в волосах перышко от пуховой подушки трепыхалось…) Стоял я навытяжку, во фрунт, и радости во мне не было от удачной стрельбы. Зачем я ухи царенку крутил? Тоже, нашел по силам! Теперь, поди, забился где-нибудь, плачет! Вспомнилось, как самого-то хозяева в ученье бивали… Ну, потом, видно, сыскали, пряник дали, ничего.

…После стрельб шли мы по морскому городу Кронштадту, лил дождь, буржуи прятались под зонтики, а нам зонтов не полагалось, зато была песня, веселая, солдатская:

Соловей, соловей пташечка,

Канареечка жалобно поет!

После посредством этой самой балиструды пришлось нам, батарейцам, наводить крепостные орудия против царских генералов Корнилова и Краснова. Это когда эти генералы на революционный Питер шли…

А потом мы с дружком, тоже заонежанином, домой возвращались… Ты небось и вообразил — шли, мол, два здоровенных бомбардира, сапожищами топотали, на привалах щи из топора варили…

Нет! Устали, охудали… Сапоги сохраняли. Чуяли долгую жизнь впереди — берегли, шли босиком, сапоги через плечо.

Уж ближе к дому стали подходить — на обочине ось тележную узрели! Ржавая уже, но крепкая, хорошей кузнечной работы. Сгодится в крестьянстве! Взяли, на плечи вздели, а сапоги на ось эту повесили. Тяжелая, как целый день-то нести, а мы рады — будто делом заняты.

Ребятишки в деревне встречь, да врассыпную:

— Ой, маманя, два солдата идут, что шкилеты! И сапог не утянут, на палочке несут!

Захохотали мы так, что воробьи с крыш снялись. Домой-то веселые пришли!

Быль о хлебе

Было это сразу после войны с белофиннами. Еду старшим в обозе. У меня пятьдесят заонежан-плотников на восемнадцати подводах. А правились мы рубить заставы, чтоб границу соблюдать.

Уж за Реболы порядочно отъехали — дело к сумеркам, и метель запозыкивала, — деревня обозначилась. Подводчики к стогу правят, сено в сани кидают. Я вскочил: «Вы что, мазурики! Без хозяина сено берете?!» — «Мы не впервой тут ездим. Здешний хозяин нам знаком! — возчики возглашают. — Он ни к кому ходить не велит, зовет у него сено брать». Тут фонарь засветил — из тьмы объявился мужичок. Форменный карел, а по-русски говорит хорошо: «Гости, — говорит, — будете, проходите… Идите, идите по тропе, вон к тому дому, — в горнице свет».

Идем, как гуси, по одному. У карелов в горнице-то — видал аль нет? — окошки сдвоены, свету много, далеко видно. А хозяин пошумливает, поторапливает. Недоволен, что не все к нему пошли — возчики коней обрали по дворам, да там и ночевать ладят.

Пришли — у старухи уж два самовара пары разводят. Молодые мужики — сыны хозяйские — рыбы мороженой принесли, печка аж гудит — в гости попали! Ну, попили, поели… По рюмочке налил хозяин, завел разговор:

— По дугам лошадиным да по говору вашему вижу — вы мужики заонежские. А каких волостей люди?

«Поди-ко, — думаю, — знаешь ты заонежские волости!»

Но ответ держу приветно:

— Мы разных волостей мастера — есть сенногубские, кижские, толвуйские… А едем сосны ронить, заставы крепкие пограничные рубить.

— Мне-ко ваши края хорошо знакомы! — карел говорит. — Было уйдено у меня за Онегу в горести, возвращенось в весельи!

…Карелы, видишь, сильно бедовали в гражданскую войну — много по лесам ходило белобандитов, совсем разорили постоями да поборами. Богатый сосед был, так тому на двор еще двух жеребцов пригнали из Финляндии — гривы дыбом, бока блестят, как медведи, в стойлах-то ворочаются. Рык от них и стук. А у бедных иных и последних лошадей забрали… Белофинны за болото ушли; богатей жеребцов в сани впряг, медвежьей полостью запахнулся — да за има!