Озеро шумит - [28]

И со смехом мужики разошлись по местам. Когда солнце, расправившись с туманом, выкатилось над ближним бором, работа кипела вовсю: наперебой сочно тюкали топоры, белая щепа толстыми пластами уже лежала на блеклой траве, на бревнах там и сям лохматыми птицами чернели брошенные шапки и телогрейки. Матвей Бередышин, к которому как-то само собой перешло руководство, и все без разговоров молчаливо признали это, носился из конца в конец обозначившейся двумя венцами длинной постройки и, войдя во вкус, уже покрикивал:

— Почище, почище бери топориком, Петруха!

— Эй, эй, куда вы? Разверните бревно-то, охламоны!

Мужики посмеивались, но делали так, как говорит Матвей, а затем уже стали и звать его:

— Родионыч, глянь-ка, так ли оно?

И Матвей, воткнув топор в бревно, бежал на зов. Так, без топора, и перехватил его Кокорин. Умело отваливая от бревна прогонистую, без перерубов, пластину, он приподнял голову и в упор выстрелил тяжелым взглядом, ехидно просипел:

— Ишь, чин нашелся, едрена промышленность! Топор-то где потерял?

Кругом засмеялись. Но смеялись весело, добродушно, скорее над тем, как ловко обернул Кокорин против Матвея его же постоянные присловья, а не так, как ожидал Андриан. И он снова наклонился над бревном. А Матвей, густо побурев, опрометью кинулся к своему топору и с остервенением принялся махать им.

Через три недели выпал первый снег. И, собравшись у новой конюшни, мужики с некоторым удивлением следили, как на глазах укрывалась белым одеялом тесовая крыша, белели черные смоляные углы. Невиданное досель в округе огромное шестидесятисаженное здание в два этажа высилось перед строителями. Все плотнее сбиваясь в кучу, они смотрели, как их председатель Иван Петрович, обычно трусоватый, смело взбежав по длинной лестнице, приколачивал явно на излишней высоте, почти над крышей, доску с коряво выведенными смолой буквами: «Конюшня. Колхоз „Вперед“. 1932 год».

Негромко переговаривались:

— Глянь, и тут Ядран свою смолу подсунул…

— Конюшня! Так видно — не тиятр!

— Заткнись! Надо будет, и тиятр построим!

И тут в наступившей тишине кто-то изумленно охнул:

— Братцы, да неужели это мы? За три-то недели? Братцы, да ведь это же!..

— Теперя живем, теперя, робя, дадим прикурить кое-кому!

— Качнем председателя!

— И Родионыч а тоже!

— А где он, Матюха-то?

Председатель, отпинываясь с лестницы от наседавших на него парней, вдруг простер руку и крикнул:

— Гляньте, мужики!

Все разом обернулись и замолчали. Про проулку шествовал Матвей Бередышин, а за ним в поводу выступал здоровенный огненно-рыжий конь. Толпа хлынула им навстречу. Мерин задрал крупную лобастую голову, встревоженно фыркнул, ударил в снег огромным копытом, опушенным длинной шерстью. Матвей дернул за повод и в полном молчании проследовал мимо мужиков. Как завороженные, они двинулись за ним. Уже после вспоминали, что до самой конюшни никто не вымолвил и слова. Поскрипывал снег под валенками, позвякивали удила — и только. Бередышин, не глядя на людей, ввел коня в широко распахнутые ворота, провел мимо трех стойл, завел в четвертое, привязал и закрыл его поперечной перекладиной. И тут только все заметили над стойлом неровную надпись прямо по отесанному бревну — «Пушкарь».

— Где ты, когда, Родионыч? — несмело спросил старик Бороздин.

— Вчера привел. В Сороке купил, у цыган, — тоже вполголоса ответил Матвей. — Одну ночь и простоял конь в моем конюшнике. За всю жизнь… А кличку написал сегодня утром…

— Где твоя смола? — закричал младший Бороздин, приплясывая от нетерпения. И, схватив поданный Матвеем котел со смолой и кистью, мигом забрался на жердь соседнего с Пушкарем стойла, разбрызгивая смолу, размашисто вывел: «Растяпа». Так звали его нескладную, но порывистую до бестолковости кобыленку.

Котел пошел по рукам, над стойлами на долгие годы появились клички: «Хитрая», «Колян», «Злюка», «Шурин». А по деревне шел тарарам: кто из баб ревел в голос, кто истово ругал мужа — уводили навсегда из дому на колхозную конюшню лошадей, тащили охапками и тюками сено. Последним, уже на вечеру, привел свою Ольшу Андриан Кокорин, долго не мог загнать в денник к другим жеребятам ошалевшего от непривычного перенаселения в конюшне Обуха. Ругался с председателем из-за своей же оплошности — Ольше досталось холодное, первое от ворот стойло — остальные были уже заняты. Нудно наставлял новоиспеченного конюха Савелия Бережного, молчаливого, себе на уме старикана. Тот слушал-слушал Кокорина, а потом не говоря ни слова развернул за воротник к выходу из конюшни и под восторженный визг парней выпроводил вон, цыкнув на ребят:

— Тута вам не спектакля ваша — катитесь по домам!

Закрыл за собой ворота и надолго в блаженстве замер, слушая дружное хрупанье, сторожкое фырканье и храп коней. Всю жизнь свою провел Савелий на чужих конюшнях, а своей лошади не заимел. Но любил и понимал коней лучше, чем людей: председатель знал, кого выбрать конюхом.

Не мог заснуть в ту ночь и Андриан Кокорин: вздыхал, тяжело кряхтел, ворочался на скрипучей кровати. Странное дело, ему не столько было жалко Ольшу, сколько жеребенка. Соседа своего клял: «И все-то ему поперед надо высунуться…» И негодовал, и насмехался: «Ночь одну и был Матюха лошадником — хозяин называется!»