Озарения - [4]

J’ai seul la clef de cette parade sauvage.

Зазывалы

Дюжие, и весьма, плутяги-то. Иные (из них) поимели неплохо вас. Походя, без особой нужды, почти не прилагая усилий к тому, чтобы обнаружить блестящие свои способности и знание вашей души. Каковы ловчилы! С глазами, на манер летней ночи, словно туманом подёрнутыми, красными и чёрными, трёхцветными, из стали с вкрапленьями звёзд золотых; искажённые лица, свинцовые, бледные, словно огнём обожжённые; шуточки с хрипотцой! Демарш отщепенцев в бутафорных одеждах от которого жутко становится! − Есть и юнцы, − как они Керубино встречали бы? − всегда наготове (у них) берущие на испуг голоса и ещё пострашнее ресурсы. Разодетых с отвращенье вызывающим шиком, выпускают их в город, чтобы лоску набрались.

О, самый что ни есть неистовый Парадиз лиц, искажённых гримасою ярости! Никакого сравненья с вашими Факирами и с прочими буффоннадами. В костюмах своих самодельных, словно из кошмара возникших, изображают они на жалость давящие сцены, трагедии из жизни бродяг и духовных полу-богов, которых никогда не было ни в истории, ни в религиях. Китайцы, Готтентоты, цыгане, простофили, гиены, Молохи, выжившие из ума старики, мрачные демоны, − они смешивают просторечные обороты, которые с молоком матери, с позами и ласками животных. Они по-своему интерпретируют новейшие пьесы и песенки «хороших девочек». Мастера жонглировать чем бы то ни было, преображают они и место, и персонажей, пользуя вовсю магнетизмы комедии. Глаза излучают огонь, кровь поёт, кости вширь раздаются, слёзы и красные струйки текут (по щекам). Шутки их и страх, который они вызывают, длится минуту, а то и месяцами.

Я один ключом обладаю от этого балаганчика дикого.

Antique

Gracieux fils de Pan! Autour de ton front couronné de fleurettes et de baies tes yeux, des boules précieuses, remuent. Tachées de lies brunes, tes joues se creusent. Tes crocs luisent. Ta poitrine ressemble à une cithare, des tintements circulent dans tes bras blonds. Ton coeur bat dans ce ventre où dort le double sexe. Promène-toi, la nuit, en mouvant doucement cette cuisse, cette seconde cuisse et cette jambe de gauche.

Антик

Благословенный сын Пана! Вкруг чела твоего, под венком полевых цветочков и диких ягод, самоцветами оживают глаза. Темных смазанных линий узор на впавших щеках. Твои клыки блестят. Твоя грудь похожа на кифару, звонами исходит она в твоих словно мраморных руках. Твоё сердце бьётся в сём чреве, где дремлет слиянье двух полов. Ночью пройдись-ка, едва шевеля то одним бедром, то другим, и левой ногой.

Being Beautious

Devant une neige un Etre de Beauté de haute taille. Des sifflements de mort et des cercles de musique sourde font monter, s’élargir et trembler comme un spectre ce corps adoré; des blessures écarlates et noires éclatent dans les chairs superbes. Les couleurs propres de la vie se foncent, dansent, et se dégagent autour de la Vision, sur le chantier. Et les frissons s’élèvent et grondent et la saveur forcenée de ces effets se chargeant avec les sifflements mortels et les rauques musiques que le monde, loin derrière nous, lance sur notre mère de beauté, – elle recule, elle se dresse. Oh! nos os sont revêtus d’un nouveau corps amoureux.

* * *

O la face cendrée, l’écusson de crin, les bras de cristal! le canon sur lequel je dois m’abattre à travers la mêlée des arbres et de l’air léger!

Быть Прекраснейшей

Сама Красота реет среди снегов. Дыхание смерти и тихой музыки волны, расходясь кругами, возносят, делая огромным и зыбким, словно призрак, это обожаемое тело; раны чернеют запекшейся кровью, расцветают, взрывая безупречную плоть. Основные жизни цвета вовлечены в работу – они густеют, танцуют вокруг видения, тают. И нарастающий трепет грохочет, и привкус этих явлений, словно зверь разъярённый, питаясь хрипом агоний и осипшею музыкой, которую мир, далеко у нас за спиной, бросает нашей матери всея красоты, − этот зверь отступает, встаёт на дыбы. О! Наши бренные кости облачились в новое тело, алчущее любви.

* * *

О, пепельный лик, щит герба, конской увенчанный гривой, хрустальные руки! Пушка, на которую должно мне пасть в этой схватке жестокой деревьев и лёгких воздỳхов!

Vies

I

O les énormes avenues du pays saint, les terrasses du temple! Qu’a-t-on fait du brahmane qui m’expliqua les Proverbes? D’alors, de là-bas, je vois encore même les vieilles! Je me souviens des heures d’argent et de soleil vers les fleuves, la main de la compagne sur mon épaule, et de nos caresses debout dans les plaines poivrées. – Un envol de pigeons écarlates tonne autour de ma pensée – Exilé ici, j ai eu une scène où jouer les chefs-d’oeuvre dramatiques de toutes les littératures. Je vous indiquerais les richesses inouïes. J’observe l’histoire des trésors que vous trouvâtes. Je vois la suite! Ma sagesse est aussi dédaignée que le chaos. Qu’est mon néant, auprès de la stupeur qui vous attend?

II

Je suis un inventeur bien autrement méritant que tous ceux qui m’ont précédé; un musicien même, qui ai trouvé quelque chose comme la clef de l’amour. À présent, gentilhomme d’une campagne aigre au ciel sobre, j’essaye de m’émouvoir au souvenir de l’enfance mendiante, de l’apprentissage ou de l’arrivée en sabots, des polémiques, des cinq ou six veuvages, et quelques noces où ma forte tête m’empêcha de monter au diapason des camarades. Je ne regrette pas ma vieille part de gaîté divine: l’air sobre de cette aigre campagne alimente fort activement mon atroce scepticisme. Mais comme ce scepticisme ne peut désormais être mis en oeuvre, et que d’ailleurs je suis dévoué à un trouble nouveau, – j’attends de devenir un très méchant fou.