Озарения - [3]

V

Кто бы мне сдал, наконец, эту могилу, всю белую от извёстки, с надгробья рельефными строчками, − поглубже под землёй.

Локтями упершись в стол под яркою лампой, − взялся я, идиот, перечитывать вчерашние газеты и тоску наводящие книги.

Наверху, над моим подземным салоном в землю врастают дома, стелятся туманы. Грязь либо красна, либо черна. Город-монстр, ночь без конца!

Чуть ниже – сточные трубы. По бокам − ничего, кроме толщи земной. Быть может, − бездны лазурные, колодцы огня? Возможно, именно здесь встречаются луны и кометы, моря и сказки.

Когда проходят часы, разъедая горечью душу, передо мной словно плывут шары из сапфира, из металла. Я – властелин тишины. Почему бы под сумрачным сводом подвала не забрезжить подобью окна.

Conte

Un prince était vexé de ne s’être employé jamais qu’à la perfection des générosités vulgaires. Il prévoyait d’étonnantes révolutions de l’amour, et soupçonnait ses femmes de pouvoir mieux que cette complaisance agrémentée de ciel et de luxe. Il voulait voir la vérité, l’heure du désir et de la satisfaction essentiels. Que ce fût ou non une aberration de piété, il voulut. Il possédait au moins un assez large pouvoir humain.

Toutes les femmes qui l’avaient connu furent assassinées: quel saccage du jardin de la beauté! Sous le sabre, elles le bénirent. Il n’en commanda point de nouvelles. – Les femmes réapparurent.

Il tua tous ceux qui le suivaient, après la chasse ou les libations. – Tous le suivaient.

Il s’amusa à égorger les bêtes de luxe. Il fit flamber les palais. Il se ruait sur les gens et les taillait en pièces. – La foule, les toits d’or, les belles bêtes existaient encore.

Peut-on s’extasier dans la destruction, se rajeunir par la cruauté! Le peuple ne murmura pas. Personne n’offrit le concours de ses vues.

Un soir, il galopait fièrement. Un Génie apparut, d’une beauté ineffable, inavouable même. De sa physionomie et de son maintien ressortait la promesse d’un amour multiple et complexe! d’un bonheur indicible, insupportable même! Le Prince et le Génie s’anéantirent probablement dans la santé essentielle. Comment n’auraient-ils pas pu en mourir? Ensemble donc ils moururent.

Mais ce Prince décéda, dans son palais, à un âge ordinaire. Le Prince était le Génie. Le Génie était le Prince.

La musique savante manque à notre désir.

Сказка

Некий принц бывал раздосадован оттого, что ему всё время приходилось лишь совершенствовать проявления пошлого великодушия. Потрясающие революции любви предвидел он и подозревал, что женщины его наделены чем-то большим, чем эта способность угождать, расцвеченная небесами и роскошью. Истину возжелал он узреть, когда пробьёт час эссенциальных желания и удовлетворения. Он хотел (этого), хотя бы это была лишь аберрация благочестия. По крайней мере, он обладал достаточно широкими возможностями среди людей.

Все женщины, которые знали его, были убиты: сад красоты разорённый! Они благословляли его, дрожа под клинком занесённым. Он не требовал новых женщин. − Но они появлялись.

Он убивал всех, кто следовал за ним, после охоты или возлияний. − Все продолжали идти за ним.

Развлекаясь, ножом вспарывал он горло, диковинных убивая животных. Поджигал дворцы. Бросался на людей и на куски их искромсывал. − Толпа людская, крыши (дворцов) из золота, прекрасные животные не исчезали.

Возможно ли доводить себя до экстаза разрушая, делать себя моложе изуверством! От народа − ни шопоту, ни ропоту. Никто не выказывал желания содействовать его взглядам.

Однажды вечером он скакал, гордо вскинув голову. Гений предстал перед ним невыразимой, даже непроизносимой красоты. Лик его и осанка как бы расточали обещанье многообразной и многосложной любви! счастья несказанного, даже непереносимого! Принц и Гений вероятно превратились в ничто в сущем безболии. Как могли они не умереть? Итак, оба они умерли.

Но принц опочил в своём дворце, в обычном (для этого) возрасте. Принц был Гением. Гений был Принцем.

Искусной музыки не хватает желанию нашему.

Parade

Des drôles très solides. Plusieurs ont exploité vos mondes. Sans besoins, et peu pressés de mettre en oeuvre leurs brillantes facultés et leur expérience de vos consciences. Quels hommes mûrs! Des yeux hébétés à la façon de la nuit d’été, rouges et noirs, tricolores, d’acier piqué d’étoiles d’or; des faciès déformés, plombés, blêmis, incendiés; des enrouements folâtres! La démarche cruelle des oripeaux! – Il y a quelques jeunes, – comment regarderaient-ils Chérubin? – pourvus de voix effrayantes et de quelques ressources dangereuses. On les envoie prendre du dos en ville, affublés d’un luxe dégoûtant.

O le plus violent Paradis de la grimace enragée! Pas de comparaison avec vos Fakirs et les autres bouffonneries scéniques. Dans des costumes improvisés avec le goût du mauvais rêve ils jouent des complaintes, des tragédies de malandrins et de demi-dieux spirituels comme l’histoire ou les religions ne l’ont jamais été. Chinois, Hottentots, bohémiens, niais, hyènes, Molochs, vieilles démences, démons sinistres, ils mêlent les tours populaires, maternels, avec les poses et les tendresses bestiales. Ils interpréteraient des pièces nouvelles et des chansons «bonnes filles». Maîtres jongleurs, ils transforment le lieu et les personnes, et usent de la comédie magnétique. Les yeux flambent, le sang chante, les os s’élargissent, les larmes et des filets rouges ruissellent. Leur raillerie ou leur terreur dure une minute, ou des mois entiers.