Озарение - [3]

Война довольно скоро пришла к нам. Спустя несколько дней после моего семнадцатилетия русские танки ворвались к нам в город. Мне уже не надо было проситься добровольцем, я очень быстро стал солдатом. Наш город превратился в крепость. Все города в Германии должны были превратиться в крепости — таков был приказ. К сожалению, большинство комендантов изо всех сил старались его исполнить. Кто не подчинялся, получал пулю в лоб или болтался на дереве. Нашу роту однажды выстроили на плацу перед ратушей, и там одного расстреляли. Мне стало плохо, но нельзя же было допустить, чтобы русские заняли нашу страну. А что немецкие войска доходили до Волги, до самого сердца России, об этом я тогда не думал. Я учился бросать гранаты, стрелять из пулемета, учился обращаться с саперной лопатой.

Это продолжалось не очень долго — наш город оказался в кольце, советские войска наступали со всех сторон.

Я пробирался по руинам, падал ничком, услышав вой снаряда, видел, как горели и рассыпались здания, и теперь я уже знал, что такое смертельный страх.

Иногда тихой ночью я слышал голоса громкоговорителей с вражеской стороны. Они обращались к нам: «Прекратите безумное сопротивление. Не слушайте фашистских преступников. Ведь вы хотите жить! И хотите домой».

Эти голоса, эти безукоризненные немецкие голоса я не хотел слушать.

Затем пришел туманный холодный день в начале марта. Наша рота была брошена на передний край. Большинство роты составляли мои ровесники. Мы заняли новую линию обороны. «Здесь наши враги сложат свои головы», — сказал лейтенант, инструктируя нас. Унтер-офицер Майергоф получил особое задание. Майергоф был парашютист, у нас он был начальством. Говорили, что он пришел к нам не то из госпиталя, не то из военной тюрьмы.

Ты ведь слышал кое-что о «зеленых беретах», этих американских бандитах во Вьетнаме, Матиас, — так они вроде Майергофа. Приветствовать его было не обязательно, но стрелять и метать гранаты мы должны были уметь. Мы побаивались его, но и восхищались им. Майергоф отобрал для себя пулемет, два ящика боеприпасов, несколько связок гранат и позвал меня. Я должен был все это тащить, я был его вторым номером. Лейтенант привел нас в какой-то подвал. Подвальное окно находилось над самой землей, подвал был узкий и темный, дрова и уголь аккуратно сложены хозяевами. У стены я обнаружил полку, где стояли стеклянные банки с консервами, заржавевшая лампа, велосипедная рама, а в дальнем углу — неглубокий ящик для картофеля, в котором еще сохранился картофель. Это меня удивило — ведь с картофелем в городе было туго.

Майергоф установил пулемет в подвальном окне и всматривался в даль. Лейтенант сказал:

— Отличный сектор обстрела, Майергоф.

— Да, пожалуй.

— Тут мы им дадим жару, — сказал лейтенант.

— Надо, чтобы никто не мог смыться ни влево ни вправо, — проворчал Майергоф.

— Я выставлю заслоны, — пообещал лейтенант.

Теперь мы остались с Майергофом вдвоем. Он посмотрел на стеклянные банки с консервами, бахнул одну об стенку. Липкий сливовый сок стекал по известковой стене.

— Дерьмо, — сказал Майергоф. — В этих домах ничего путного не найдешь. Разве это жратва? — Он принялся расписывать, как ему пришлось лежать в аристократическом квартале, где расположены виллы. Там погреба еще были полны: и консервированные жареные гуси, и куры, и колбасы, и шнапс, и вино.

— Уж они запаслись, эти люди с валютой и связями! Унести все это нам было не по силам. Так мы нажрались от пуза и швырнули туда связку гранат.

Теперь мне надо было стать у окна. У нас действительно был хороший сектор обстрела.

Майергоф протянул мне свою флягу. Я хлебнул шнапса. Он лег на ящик с картофелем и тут же уснул. Дома на противоположной стороне сгорели — зияли голые оконные проемы, выгоревшие фасады. Оттуда должны были появиться русские. Тогда у пулемета будет работа. Но русские, говорил лейтенант, еще не нюхали нашей улицы, они здесь застрянет.

Я устал и замерз. Не помню, сколько простоял у пулемета. Вдруг начался артобстрел. Я многое испытал за последние недели, но такого еще не было. Я вжался в пол у толстой стены. И эта толстенная стена дрожала, да, она дрожала, я это чувствовал. Неожиданно стало тихо. Грохот тяжелых танковых гусениц слышался приглушенно, прямо-таки безобидно, голоса солдат еле-еле звучали, пулеметные очереди — как стрекот кузнечиков.

Тут я увидел рядом со своей головой сапоги Майергофа. Он стоял у пулемета, тело его содрогалось в такт выстрелам. Рядом со мной со звоном падали на пол медные гильзы.

Я поднялся, вскрыл ящик с боеприпасами, подал Майергофу новую ленту. Я увидел его лицо, напряженное и перекошенное, его указательный палец рвал спусковой крючок.

Я сидел на корточках возле его ног, и вдруг Майергоф свалился на меня, всей тяжестью прижав меня к полу, его стальная каска ударилась о стену. Я выбрался из-под Майергофа, перевернул его. Майергоф был мертв — должно быть, мертв. Я сидел рядом с ним на полу, уставившись на него. Я уже видел много смертей, но так близко еще не приходилось. Чтобы на моих глазах, рядом со мной был убит человек — такого я еще не испытывал. Тогда я подумал: теперь ты должен стрелять. Я поднялся, стал к пулемету, нажал на спусковой крючок. Приклад больно ударял мне в плечо. Затем пулемет умолк — кончилась лента. Я отступил назад, чтоб взять новую. Тут сильный удар в бедро опрокинул меня наземь — словно кто-то изо всей силы хватил меня палкой. А потом пришла боль. Я увидел кровь, сочившуюся через дыру в брюках, разорвал брюки, заткнул рану перевязочным пакетом, схватил еще перевязочный пакет Майергофа и обмотал бинтом бедро.