Овернский клирик - [39]

Я не ответил. Ансельм – катар! Господи помилуй, но почему?

– К тому же брат Ансельм – не совсем наш. Он не принимал посвящения. Другое дело, мы ему верим. Надеюсь, вы тоже.

Брат из Сен-Дени – катар! Что будет, если я скажу это на исповеди? Я ведь не имею права промолчать…

– Надеюсь, вы отнесетесь к этому спокойно. Теперь о деле, вас интересующем. Я пришел на эту встречу, чтобы сообщить: к тому, что творится в округе Памье, мы не имеем никакого отношения. Ни малейшего! Может, это поможет вам разобраться – если, конечно, у вас есть такая цель.

– Вы же сказали, что постарались узнать обо мне побольше, – усмехнулся я.

– Совершенно верно. Но вы – посланец Орсини, а кардинал собирается зажечь костры по всей Окситании. То, что происходит в Памье, – неплохой предлог.

– Брата Умберто Лючини убрали вы? – не сдержался я.

– Нет. Признаться, руки чесались, но кто-то опередил. Поверьте, я говорю правду. В Памье «чистых» очень мало. Люди еще не готовы, чтобы увидеть свет.

– И д’Эконсбеф? Он тоже… не готов?

Брат Пайс ответил не сразу, и я понял, что попал в цель.

– Сеньор д’Эконсбеф изгнан из нашего сонма. Да, он был среди нас, но братья отвергли его, ибо он служит Тьме.

Слова прозвучали серьезно и веско, но я не отставал.

– Если следовать вашей логике, брат Пайс, то д’Эконсбеф – верный сын Святой Католической Церкви. Ведь именно ее вы считаете Тьмой!

– Это так, брат Гильом, – послышался короткий смешок. – И очень жаль, что вы это еще не поняли. Но д’Эконсбеф – не из ваших. Он – служитель Тьмы, и мы стараемся держаться от него подальше. От него – и от его проклятого замка.

– А можно уточнить?

Услышанное не убедило. Не очень верю высокопарным словам, за которыми часто ничего нет.

– Я сказал достаточно. Не ищите «чистых» в Памье – мы тут ни при чем. Хотя это дело тревожит и нас. И не только потому, что Орсини и ему подобные могут использовать его как предлог для расправы с невинными…

Брат Пайс замолчал, и я вдруг понял, что он волнуется.

– Брат Гильом, вы – человек весьма образованный для монаха. Вы – автор книги об Иринее, вы спорите с Петром Ломбардским… Неужели вы не видите, что мы правы?

– То есть? – поразился я. – С какой это стати?

– Вы, конечно, знаете, что «чистые» видят в мире два равновеликих начала – Свет и Тьму. Вся наша жизнь, вся история людей – борьба между этими началами.

– Это говорили манихеи, – вставил я, а также богумилы и прочие еретики, проклятые на Соборах.

– Совершенно верно. А ваши католики разве говорят что-то иное? Разве Ириней Лионский не считал, что в мире идет война с Дьяволом? Разве Петр Ломбардский…

– Стойте! – Я невольно поморщился. – Дьявол творит зло лишь по попущению Господню для пущего испытания нашей веры.

– Так считаете вы, – вновь послышался смех. – А такие, как Орсини, готовы бить во все колокола и скликать воинство.

Я вновь поморщился – брат Пайс любит красивые слова.

– Я слыхал, что кое-кто в Курии выступает против Крестового похода, опасаясь, что Дьявол только и ждет, чтобы ударить в спину.

Вспомнились слова Орсини: «Есть еще одна причина…»

– Похоже, ваш первосвященник скоро открыто призовет к всеобщей борьбе против Тьмы. В чем же разница? Только в том, что мы считаем Тьмой вас.

В чем-то этот катар был прав, но признавать такое не хотелось.

– Борясь с манихейством, мы сами подхватили заразу, – осторожно начал я. – Борясь с суевериями паствы, мы начали смотреть на мир ее глазами. Это может стать опасным. Но вы делаете то же самое!

– Нет, – кажется, брат Пайс невесело усмехнулся. – Мы пытаемся просветить людей, отвести их взгляд от Тьмы. А вы будете убивать. Уже сейчас людей сжигают. Помните, что сделал этот астуриец[24]?

– За что ему пришлось отвечать, – ввернул я.

– Но погибших это не вернуло. А скоро вы призовете крестоносцев, но уже не против сарацин, а против Лангедока или Оверни!

– Нет… – на миг стало страшно. Я представил себе родную Овернь – и лихих воинов мессира Альфреда де Буа, сжигающих деревни…

– Не верите? Дай-то Бог, чтобы я оказался не прав! Подумайте над моими словами, брат Гильом. И постарайтесь не ошибиться, когда будете докладывать монсеньору Орсини. Прощайте…

Я повернулся, но скамейка была пуста, словно со мною говорил призрак.

Ансельм не спал, сидя на корточках у двери. При моем появлении он вскочил.

– Вы… поговорили, отец Гильом?

Я не ответил. Не хотелось затевать разговор, который в любом случае ничем хорошим не кончится. Но парень не отводил взгляда:

– Отец Гильом, вы сами хотели встретиться с кем-то из них.

– За это – спасибо. – Я поглядел на его серьезное, сразу же повзрослевшее лицо и не выдержал: – Брат Ансельм! Вы – сын Святой Католической Церкви. Как вы могли? Они… Они хуже, чем еретики. Вспомните, сколько зла принесли в мир манихеи с их проповедью! А эти – еще хуже!

– Почему? – тихо спросил он, и я вдруг понял, что спорить не имеет смысла. – Я – не катар, отец Гильом. Но я знаком с некоторыми из них и вижу, что они действительно чище, чем то, что угнездилось на Латеране[25]. Я хочу разобраться сам… Ради Бога, давайте не будем сейчас начинать теологический диспут!

«Ради какого бога?» – хотел спросить я, но сдержался. Настроение и так было испорчено.