Овернские влюбленные - [10]

II

Добродушная толстуха Агата Шамболь отличалась удивительно спокойным нравом. В свои двадцать шесть лет она уже нисколько не сомневалась, что так до конца жизни останется служанкой у овернских буржуа. Одна из немногих оставшихся в живых представителей племени дворовых людей, давно ушедшего в прошлое, Агата вела размеренное существование, всецело подчиняясь раз и навсегда установленному хозяевами графику. Весь день ее был рассчитан по минутам. Так, в шесть часов Агата принималась готовить завтрак для всего семейства Парнак. При этом соблюдалась строгая иерархия: в семь часов следовало отнести чай в комнату «Мсье Старшего», в семь тридцать — подать в столовую чай для мэтра Парнака и его дочери, в восемь тридцать — разбудить мадам и поставить ей на колени поднос с чашкой шоколада и рогаликами. После этого Агата возвращалась на кухню и готовила основную часть завтрака, поджидая горничную Розали, в чьи обязанности входила уборка комнат.

В то утро кухарка, как всегда, поставила на маленький подносик, специально предназначенный для мсье Дезире, чайник с заваркой, кувшин горячей воды, сахарницу и пошла через сад к павильону. Постучав, она по привычке, не ожидая ответа, распахнула дверь, вошла, поставила поднос на столик и принялась раздвигать шторы. Все это Агата проделывала каждый день, а потому действовала механически, думая о чем-то своем. Покончив с занавесками, девушка подошла к постели, собираясь похлопать «Мсье Старшего» по плечу и крикнуть: «Семь часов!»

Однако на сей раз Агата так и не произнесла традиционного утреннего приветствия. Рука замерла в воздухе, слова — в широко открытом рту, дыхание пресеклось. Жуткое зрелище предстало перед ее расширившимися от ужаса глазами. На подушке, залитой кровью, неподвижно застыла разбитая голова. На полу у изголовья кровати валялся пистолет. Однако кухарка не закричала и не упала в обморок — природная флегма ее была непробиваема. Практически тут же придя в себя, она благочестиво, словно делала это каждый день, прикрыла глаза «Мсье Старшему» и спокойно, без какой-либо спешки, не то что паники, ровным шагом отправилась стучать в дверь мэтра Парнака.

— Спасибо, Агата! Я уже проснулся…

— Мсье…

— Что еще, Агата?

— Несчастье, мсье…

— Несчастье… подождите минутку!.. Так, теперь входите!

Заспанный мэтр Парнак в спешно накинутом халате встретил кухарку, прямо скажем, не слишком любезно.

— Что это вы болтаете?

— Настоящее несчастье, мсье!

— Несчастье, несчастье, — передразнил он ее, — да дело-то в чем? Говорите же скорей. Боже мой.

— Мсье Дезире умер.

— Да вы что? С чего бы ему умереть?

— Ну, знаете, с пулей-то в голове…

— Что-что?

На крики мэтра Парнака прибежала его дочь, Мишель. Узнав о смерти дяди, она бросилась в павильон, а следом побежали мэтр Парнак и служанка. Все оказалось так, как сказала Агата. Они молча взирали на труп, не понимая, как это могло произойти. Через какое-то время появилась и Соня, а за ней, не успев снять шляпы, — Розали. Обе остановились несколько сзади пришедших раньше. Перед лицом трагедии те стояли в гробовом молчании, не в силах отвести глаз от чудовищной картины крови и смерти. На этом фоне некоторая суетливость мадам Парнак, обиравшей свою ослепительную ночную рубашку, казалась почти непристойной.

— Дезире болен? — спросила наконец она.

— Он умер, мадам, — невозмутимо объяснила Агата.

— Умер? — удивилась Соня, подошла поближе и, увидев изуродованную голову деверя, воскликнула: — Боже мой! Его убили!

— Прошу тебя, Соня, не болтай чепухи, — резко одернул ее муж. — Мой несчастный брат покончил с собой.

— Самоубийство? Но… почему?

— Откуда мне знать? Надо вызвать врача.

Соня тут же вышла и из кабинета покойного позвонила доктору Жерому Периньяку, жившему на улице Карм. Он обещал быть на месте через десять минут.

Жером Периньяк был домашним врачом семейства Парнак, как, впрочем, и всех сколько-нибудь состоятельных семей города. Этот красивый и элегантный сорокалетний мужчина с равным успехом ставил диагнозы, играл в бридж и теннис. Светское общество охотно прощало ему многое, даже нежелание жениться. Все знали, что Периньяк обожает женщин, «шалит» (как это стыдливо называли благовоспитанные дамы) исключительно вне города. А потому с огромной благодарностью воспринимали то, что здесь, в городе, напротив, Жером Периньяк вел себя безукоризненно. Все в один голос утверждали, что ни одна из многочисленных больных ни разу не пожаловалась на какую-либо вольность или хотя бы неуместное слово. Впрочем, завистливые коллеги прекрасного Жерома возражали, так как вряд ли эти особы станут жаловаться мужьям на некоторое внимание к себе, если сами только о том и мечтают. Как бы то ни было, доктор Периньяк обзавелся преданной клиентурой и репутация позволяла ему при желании устроиться в каком-нибудь городе покрупнее Орийака.

Доктор, как обещал, приехал очень быстро и немедленно занялся покойным. Долгого обследования не потребовалось.

— Мне очень жаль, мэтр, — сказал он Альберу, — но я вынужден подтвердить то, о чем вы уже догадались: ваш старший брат покончил с собой, и мне остается лишь написать свидетельство о смерти. Позвольте принести самые искренние соболезнования и вам, мсье, и вам, мадам, и вам, мадемуазель… Я мало знаком с мсье Дезире, ибо, как вам известно, он относился к медицине с величайшим презрением, однако я знаю, что это был в высшей степени достойный человек. Весьма сожалею о его кончине. К несчастью, мы очень плохо знаем, что творится в душах ближних… Разве кто-нибудь сможет сказать, что побудило такого человека, как мсье Парнак-старший, наложить на себя руки? Быть может, вскрытие…