Овцы - [56]
Джеймс щелкнул языком и покачал головой. Как рассказать об удивительной, непредсказуемой уникальности этой женщины?
— Она приходит в восторг от самых разных вещей. Она замечает то, что я вообще не вижу. Она умеет разговаривать с любыми людьми. Мы можем куда-нибудь пойти, и она целый вечер будет трепаться с каким-нибудь пьяницей. Перед нашим уходом она уже все о нем узнает. Она как будто собирает людей. Она постоянно писала письма людям, которых не видела годами.
Джеймс не стал говорить, что это было одной из причин того, что он так и не познакомил ее со своими родителями. Он пытался представить себе, как на лужайке, вымощенной бетонными плитами, сидит Адель в пластиковом кресле, держа в руках чашечку и блюдце, обсуждает с его матерью домашние дела и вдруг говорит что-то неправильное, странное, необычное. Он не стал рисковать. Нельзя сказать, чтобы его мать очень сильно на него давила. Даже если бы он женился на Адель как положено, мать все равно бы никогда ее не приняла. Джеймсу казалось, что он не сможет вынести ее неодобрения, ее презрения. Адель послала ей фотографии детей; она ответила вежливым письмом с благодарностью. Вот как далеко зашли их отношения. Он знал, что поначалу Адель это веселило, потом злило, потом она начала его презирать. Она считала, что в его возрасте человек уже не нуждается в одобрении своей матери. Это было нелепо, некрасиво, трусливо. Адель страстно верила в то, что человек должен быть смелым.
— Она красивая женщина, — сказал Льюин.
Джеймс удивился. Не самому чувству, а тому, что Льюин заговорил об этом вслух. Хотя, конечно, за те несколько коротких недель, что они провели здесь, Адель успела подружиться с Льюином, узнала его, расколола скорлупу его одиночества и подозрительности.
— Как ты думаешь, ее надолго положили?
— Врач сказала, что минимум на полгода. Ей прописали курс лечения.
— А потом?
Джеймс покачал головой.
— Она не знает. Она сказала, что через полгода Адель может полностью выздороветь, а может вообще никогда не выздороветь. Она сказала, что порой болезнь длится всего несколько дней. Ударит и исчезнет. А может остаться насовсем.
Шизофрения. Жуткое, ледяное, чужое слово. Что-то, заключенное в кристалл, отчужденное, одинокое, замкнутое. Пустое. Мертвое. Но не до конца мертвое. В симптомах болезни Адель, похоже, ничего необычного не было: ей казалось, что кто-то контролирует ее мысли и действия, она думала, что кто-то пытается до нее добраться. Была уверена, что все вокруг кем-то организовано, спланировано. До голосов дело не дошло, но Адель утверждала, что действует от чьего-то имени и делает то, что от нее хотят: она не сказала, кто именно контролировал ее таким образом. По словам врача, ее речь была беспорядочна. Она путала слова, сказала, что нарочно убила Руфи. Кто-то хотел этого, это было частью эксперимента. Кто? Она ничего не сказала, только улыбнулась. Она сказала, что кто-то забирался в ее картины и менял их, заставлял ее рисовать то, что она не хотела. В них кто-то прятался. Овцы пытались о чем-то ее предостеречь: скоро должно было произойти что-то страшное. Хотя овцы тоже каким-то образом были к этому причастны. Они слышали ее мысли. Она сказала, что одна из овец смеялась над ней.
— Некоторое время ей придется пожить на уколах, пока она не почувствует себя лучше. Но врач сказала, что люди выздоравливают, все не так, как было раньше. Они не дадут болезни зайти слишком далеко. Врач сказала, что много больных выздоровели и вернулись к обычной жизни. Она сказала, что самое важное — не терять надежды.
Джеймс мутным взором рассматривал свой стакан. Надежда. А еще врач рассказала о девяностолетних пациентах, которые проболели всю свою жизнь. Непробиваемые. Застывшие.
Льюин вспомнил, как в первый раз увидел ее — когда закрывал окно в потайной комнате. Ее бледное, напряженное лицо в окне машины, выезжавшей из-за угла. Эдит. Она вернулась.
— Несчастная женщина. Ей, наверное, сейчас жутко тяжело.
Джеймс снова удивился. На этот раз его поразила мысль, пришедшая Льюину в голову. Он сам об этом не подумал. Он вдруг понял, что все время думал только о себе, черт возьми, о неудобствах, возникающих в связи со всем этим, о неудачно выбранном времени, дополнительной нагрузке, которая ляжет на него. Он возненавидел себя.
— На «Титанике» было всего четыре тысячи, — послышался все тот же голос. Джеймс поднял глаза и неожиданно для себя громко рассмеялся.
* * *
— Но как может Иисус меня любить, если мы с ним даже не знакомы? — настойчиво выведывал Сэм.
— Он всех любит, всех, кто был, и всех, кто будет, — говорила Дилайс, наклонившись к нему.
— Даже плохих?
— Их он тоже любит, это они его не любят.
— О, — нахмурился Сэм.
Такого он еще не слышал.
* * *
— Значит, ты никогда не был женат, Льюин? — спросил Джеймс, нарушая тишину.
— Я? Нет.
— Не удалось найти ту самую женщину?
— Не знаю. Времени, наверное, не было.
Он повернулся, услышав очередной вопль в дальнем конце бара. "Конфуций сказал: «Кто сует свой хрен в огонь — тот отличный ебарь».
