Ответ знает только ветер - [3]

— Там, впереди, уже видна клетка с попугаем.

— Да, — кивнула она.

Мы говорили по-немецки, хотя Анжела Дельпьер была француженка, а я вполне сносно владел ее родным языком. Говорила она бегло, но с легким акцентом.

— Как твоя нога? Болит?

— Нет, — ответил я. И солгал. Потому что именно в этот миг наконец-то, чуть ли не с облегчением, вновь почувствовал привычную тянущую боль. Вот оно, подумал я. А вслух сказал:

— Нет, Анжела, совсем не болит. Не забыть бы потом дать старику десять франков.

Она вдруг остановилась и обняла меня. И так прижалась ко мне, что мы стали как бы одним телом, одним существом. Потом нежно поцеловала меня в губы. И я заметил, что в ее огромных карих глазах стояли слезы.

— Что с тобой?

— Ничего, — ответила она. — Ничего, Роберт. Совсем ничего.

— Да нет, — настаивал я. — Наверняка что-то случилось.

Она прижалась щекой к моей щеке и, глядя на море, — я-то стоял к нему спиной, — прошептала:

— Благодарю тебя, Боже. Благодарю за то, что Ты даровал мне такое счастье, такое дивное счастье. Прошу тебя, Боже, защити нас обоих. Я сделаю все, что Ты потребуешь, но прошу Тебя, защити.

Я думал обо всем, что случилось, и обо всем, что я совершил и еще совершу, о том, что мне предстояло, и радовался тому, что Анжела в эту минуту не видела моего лица. Прямо передо мной уходила вправо широкая дорога, покрытая ослепительно белым гравием. Дорогу обрамляли кедры и пальмы, перемежаясь с тщательно подстриженной живой изгородью. В глубине желтым пятном на фоне зелени выделялся фасад отеля «Дю Кап». Он возвышался, словно средневековый замок, окруженный громадным парком и цветниками, полыхавшими яркими красками. Дорожка, по которой мы шли, и земля, не покрытая гравием, были тускло-красного цвета. Анжела еще крепче прижалась ко мне, и я почувствовал запах ее кожи, свежий, как запах парного молока, и я подумал, что нашей любовью я мог оправдать перед Богом, к которому взывала Анжела, все, даже самое страшное из того, что я совершил, и что Бог поймет и простит меня, потому что все понимать и все прощать — это и есть Его дело. Я чувствовал, как бьется сердце Анжелы. Оно билось очень быстро.

2

Бонжур, Марсель! — гаркнул попугай. Он здоровался с самим собой: его звали Марсель. Мы стояли перед большой клеткой, в которой он сидел. А клетка находилась у дорожки, ведущей к ресторану «Эден Рок». Теперь левая нога причиняла мне ощутимую боль, да и жарко было, безумно жарко в середине дня в тот четверг 6-го июля 1972 года. А я вот уже несколько лет с трудом переносил жару и буквально весь обливался потом, хотя на мне были только легкая голубая рубашка, белые штаны и белые открытые туфли без носков. Я вдруг почувствовал такую слабость во всем теле, что голова закружилась. Но я знал, что это все от жары, и мне надо оставаться здесь, пока не придет человек, которого я просил о встрече. Я глядел на море и на три с лишним десятка яхт, — среди них было и несколько очень больших, — стоявших здесь на якоре. Кроме французского, на мачтах развевались американский, немецкий, английский, итальянский, швейцарский, бельгийский и многие другие флаги. Клод и Паскаль Трабо только что спустились в шлюпку, прыгавшую на волнах у борта их яхты. С палубы к шлюпке был спущен трап. Собака находилась еще на палубе. И в крайнем возбуждении носилась по ней взад и вперед. Ни ветерка. Я обернулся вправо и взглянул в ту сторону, где над водой пестрели всеми красками гавань и домики Хуан-ле-Пена, а за ними вдали, в заливе, были едва различимы сквозь жаркое марево Старая и Новая Гавань, Порт-Канто, и пальмы на бульваре Круазет, и его белые отели, но все это лишь расплывчато, — весь город с его зданиями в центре, виллами и так называемыми «резиденциями» — многоэтажными жилыми комплексами, утопающими в огромных парках, на склоне, венчаемом Верхними Каннами. Справа, к востоку от Канн, раскинулся квартал Ла Калифорни — та часть города, где жила Анжела. Отдельных зданий я не мог различить, и все же думал, что смотрю сейчас на свой дом, на свою родину. Нашу родину и наш дом. Потому что только Анжелу и ее дом я мог назвать своими, больше ничего своего у меня не было в этом мире. Да, и еще пятнадцать миллионов немецких марок. Но надо мне было больше, их-то я и ждал.

— Кр-р-расивая леди! — опять оглушительно гаркнул попугай, уставившись на Анжелу черными блестящими пуговками глаз. Я тоже взглянул на нее. Она была не просто красива. Она была самая прекрасная из всех когда-либо виденных мной женщин. Огненно-рыжие волосы, узкое лицо с тонкими чертами, сияющие огромные карие глаза. Анжела Дельпьер была одного роста со мной, ей было тридцать четыре. А мне стукнуло уже сорок восемь лет, и поначалу разница в возрасте меня очень страшила и мучила. Но теперь это не имело ровно никакого значения. Теперь все было великолепно. Сложена Анжела была безупречно. Все в ней было совершенно, и я любил в ней все, — мягкий, женственный рот с пухлыми губами, маленькие ушки, нос, грудки, длинные ноги, все ее тело. Анжела проводила под открытым небом каждую свободную минуту, поэтому ее кожа пахла свежим воздухом и солнцем и была чуть ли не шоколадного оттенка. На Анжеле были белые брюки, как и у меня, плотно обтягивавшие бедра и слегка расклешенные книзу, и белый пуловер экстравагантного фасона: без рукавов и сильно приталенный, он повторял рисунок вязки в вороте, свисавшем спереди мягкой волной. Сзади же пуловер был сильно декольтирован, оставляя открытой загорелую спину Анжелы. Мелкие сборки с обеих боков стягивались к центру. Лакированные туфли с широкими и толстыми каблуками были отделаны спереди белой кожей и украшены крошечными голубыми якорьками. На ней не было ни следа грима, от нее не пахло духами, она была такая, какой я ее больше всего любил — без всякого макияжа. На безымянном пальце левой руки у нее было обручальное кольцо из тонких алмазных пластинок.