Отверженный II: Выбор - [79]

А дальше я даже не понял, как всё произошло. Каблук Милы я заметил лишь за доли секунды до того, как он впечатался мне в лоб — в самую его середину. Я отлетел метра на три. Быстро вскочил, на автомате сгенерировал ледяную защиту и приготовился отражать следующий удар. Но его никто и не думал наносить — Мила стояла на пороге и навзрыд рыдала.

— Ты совсем сдурела? — крикнул я, потирая лоб. — На колени не надо, но ногой по голове тоже перебор!

Мила заревела ещё сильнее. Это было неожиданно, и как с этим бороться, я не знал. Но выгонять в таком виде девушку я не мог, как бы я к ней ни относился.

— Проходи, — пробурчал я. — И прекрати реветь!

Мила прошла в комнату, села на кровать Глеба, немного успокоилась и сказала:

— Прости, что расплакалась, это всё нервы. Но я всё же хочу рассказать тебе, где я была. Если после этого решишь, что я неправа, то я уйду.

— Мила, я уверен: нет такой причины, которую нельзя было мне назвать. Ты сама всегда говорила, что мы в этом мире одни, и что теперь мы должны держаться друг друга, что у нас никого больше нет, что…

— Я была у родителей, — перебила меня Мила.

— Что?

— Я была у родителей. Я видела, как ты переживаешь разрыв с родными, и я просто не смогла тебе рассказать, что общаюсь со своей семьёй. Прости. Я поддерживаю связь с родными с самого отъезда. Они ужасно переживают, боятся, что это раскроется. У папы могут быть проблемы. У нас очень богатая, но не влиятельная семья. Поэтому мы вынуждены скрывать это всё. Родители очень любят меня. В честь окончания первого курса они сняли виллу на неделю в Сочи. И я ездила к ним. Я хотела тебе про всё рассказать, давно хотела, но видела, как ты переживаешь разрыв с семьёй, и не смогла сделать тебе больно.

Это было неожиданно. И что самое интересное — Мила была в чём-то права. Не то чтобы мне прямо стало бы от этого больно, но я вспомнил, как неуютно мне было у Денисовых, как, глядя на Глеба и его родителей, я постоянно вспоминал свою семью. И что уж врать самому себе — мне было больно. Мила оказалась права.

Но я не мог понять одного — ладно врать по телефону, но как она умудрялась делать это с глазу на глаз, с моими-то способностями к эмпатии? Неужели, она умела так закрываться? Одно дело — не рассказывать про отношения с родными, там особого вранья не было, просто не говорила, вот мне и нечего было прочувствовать. Но она рассказывала о своих планах на лето, о занятиях у Игнатьева, и я ни разу не почувствовал, что она врёт.

— Всё равно не понимаю, зачем ты придумала эту историю с занятиями. Такое ощущение, что тебе прямо нравилось мне врать.

— Ничего я не придумала! Я действительно напросилась к Ярославу Васильевичу и даже сходила на два занятия, а потом позвонила мама и сказала, что они решили сделать мне сюрприз и ждут меня в Сочи. И куда мне было деваться? Пришлось тебе врать. По телефону такие вещи рассказывать тем более не хотелось. Но хоть мне и жаль, что всё раскрылось именно так, я рада, что это вообще раскрылось. Мои родные ещё три дня будут в Сочи, и они ждут нас. Я хочу тебя с ними познакомить. Ты готов поехать прямо сейчас? Или завтра?

— Никуда я не поеду. Ни сейчас, ни завтра, — отрезал я.

— Но я хочу познакомить тебя со своими родителями!

— Я уже познакомился с родителями Глеба — мне хватает.

— Родители Глеба тебя чем-то расстроили?

— Нет, всё нормально. Просто я не хочу никуда ехать. Давай оставим эту тему!

— Но я больше не хочу, чтобы между нами были хоть какие-то секреты! — уже почти кричала Мила. — Я хочу, чтобы ты меня простил!

— Не за что мне тебя прощать. Ты права: мне очень тяжело без семьи.

— Я просто боялась, что ты меня бросишь, когда узнаешь, что я не такая, как ты, в смысле, что не совсем одна осталась. Я так боюсь тебя потерять.

— Не бойся.

Я посмотрел на Милу. Она сидела напротив меня, на кровати Глеба, заплаканная, расстроенная. Где-то там, в Сочи, находилась её семья, а она примчалась ко мне в Новгород. Можно было, конечно, сколько угодно обижаться, но нельзя было не признать, что она была права — если бы она мне всё рассказала, мне было бы ещё больнее ощущать свою брошенность и ненужность родным. И хоть я уже с этим смирился, как с фактом, но всё равно было обидно и больно. И, как ни крути, никого ближе Милы у меня теперь не было.

— Ты простишь меня? — робко спросила Мила ещё раз.

— Мне не за что тебя прощать, — ответил я. — Но больше мне не ври. Никогда.

— Больше не буду, — ответила Мила и снова заревела.

— Сейчас-то ты чего плачешь? — удивился я.

— Не знаю, — ответила Мила и улыбнулась сквозь слёзы. — Так мы…

— Нет! — сразу же отрезал я, поняв, к чему она клонит. — В Сочи я не поеду! Хватит! Мне бы от Москвы отойти. А ты поезжай, я не против. Семья — это действительно важно, и я рад, что ты её сохранила.

Мила отрицательно покачала головой, размазала по щеке очередную слезу, улыбнулась и сказала:

— Я больше никуда от тебя не уеду и тебя никуда не отпущу! Ты мой!

* * *

Иван Иванович Милютин и старший следователь Прохоров сидели за массивным металлическим столом комнаты для допросов. Отворилась дверь, и охранник ввёл Олега Левашова. Молодой граф, щурясь, и не до конца ещё отойдя от сна, разглядел сидевших за столом и спросил: