Отважные - [35]

— Это просто так, — сказал он смущенно, — блажь нашла.

Барак, в котором они находились, был совсем недавно построен самими заключенными из больших камышовых плит. Он защищал от ветра, но не от холода. Вокруг были устроены двухэтажные деревянные нары, на которых, тесно прижавшись друг к другу, на ночь ложились заключенные. Места для каждого оставалось ровно столько, чтобы лежать на боку.

Ночью через каждые два часа дежурный командовал:

— Повернись на правый бок!.. Повернись на левый бок!..

И все поворачивались. На одном боку всю ночь не проспишь.

Кормили два раза в день: в семь утра и в пять вечера. Каждый получал по куску хлеба и половину котелка пшенного супа. Иногда в нем можно было обнаружить маленькие кусочки мяса.

Кухня находилась в другом конце лагеря, и за супом туда посылали дежурных.

При раздаче пищи всегда присутствовал ефрейтор Гундер, высокий тучный человек. Он стоял, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и надменно поглядывал на заключенных. Ритуал раздачи обеда был разработан им во всех тонкостях. Взмах черпака, и человек отходит. Следующий делает шаг вперед и протягивает котелок. Опять взмах черпака… Если досталось меньше, жаловаться нельзя. Рядом — большой медный таз с нарезанным хлебом. Бери кусок — отходи!

В лагере содержалось около шестисот заключенных. Среди них были и военнопленные, и мужчины призывного возраста, и те, кого гитлеровцы просто считали подозрительными. Большую часть людей разместили в бараках. Но мест для всех там не хватало, и остальных заключенных поселили в деревянных домах на близлежащих улицах. Всю эту часть города обнесли высокой колючей изгородью. Часовые стояли через каждые сто метров.

Юренев оглядел желтые стены, свитые из сухих и тонких прутьев. Если в бараке что-нибудь загорится, стены вспыхнут мгновенно, огонь начнет пожирать их со страшной быстротой. Никто отсюда не выскочит. Да, на хорошенькое дельце послал его Курт Мейер, будь он проклят!

Вскоре Юренев познакомился с окружавшими его людьми.

С одной стороны соседом по нарам оказался Алексей Охотников, тот самый человек, который так дружески обошелся с ним в минуту охватившего его отчаяния, с другой — молчаливый, страдающий от старой раны в ноге боец Еременко. Его еще в июле взяли в плен где-то под Воронежем, и он до сих пор не мог привыкнуть к заключению: по ночам кряхтел, стонал и глухо ругался. Юренев рассказывал им, как пытался бежать, какие тяжелые допросы выдержал в гестапо, намекал на то, что связан с подпольем. Его молодое, открытое лицо с усталыми глазами, в которых отражалось пережитое страдание, вызывало к себе невольную симпатию. Ему поверили. Он близко сошелся с Алексеем Охотниковым. Оба были из одного города. Юренев подробно рассказал Охотникову о событиях, связанных с гибелью Кати. Он ведь хорошо ее знал. Они виделись в студии, когда Юренев выступал по радио.

Одно лишь обстоятельство удерживало Охотникова от полной откровенности со своим новым знакомым. Что бы Юренев ни говорил, что бы ни делал, чувство постоянного беспокойства никогда не оставляло его. То он вдруг начинал озираться, словно боясь, что его подслушивают, то внезапно нагибался к уху своего собеседника, говорил шепотом о вещах, о которых вполне можно было сказать вслух, то часами сидел задумавшись, с помрачневшим лицом, а иногда вдруг становился удивительно оживленным и общительным. Временами без всякой видимой причины он приходил в ярость, и тогда лицо его искажалось, он долго ругался. Выражение его глаз при этом становилось тупым и бессмысленным. Так собаки лают на луну… Эти частые перемены настроения, настороженность во взгляде, странности в поведении невольно заставляли Охотникова внимательнее приглядываться к своему новому соседу.

В первое время артисту Юреневу удавалось перевоплощаться, но потом, потеряв веру в будущее, раздавленный духовно, он уже не находил в себе нужных сил.

Охотников стремился понять его состояние. Он всегда с преклонением относился к людям искусства. Каким счастьем для него было, когда Катя, молодая актриса, согласилась выйти замуж за него, мастера паровозного депо! Большинство друзей у нее были из артистического мира. Как же не понять ему состояние молодого актера, который оторван от театра, от искусства. Юренев невольно напоминал ему о Кате, и он стремился помочь ему. Как далека и как невозвратима прошлая жизнь! А ведь дом, в котором жили Охотниковы, в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от этого барака, если шагать напрямик через все преграды!

Однажды Юренев рассказал ему о мальчике, который укрыл его от погони. Юреневу ведь нужно было утвердить свое право называться подпольщиком. Но, когда он назвал имя мальчика, а потом, по просьбе Охотникова, подробно описал его внешность, то сам поразился той мгновенной перемене, которая произошла в его собеседнике. У Охотникова побледнело лицо, руки судорожно вцепились в гимнастерку, словно ему перестало хватать воздуха.

— Так ведь это был мой сын! — выдохнул он. — Коля! Колечка.

Когда Юренев сказал, что все это произошло во дворе у Никиты Борзова, у Охотникова исчезли последние сомнения. Он начал смеяться так весело, что все в бараке притихли. Люди отвыкли от такого веселого, идущего от души смеха. Здесь, среди страданий и несчастия, он казался кощунственным.