Оттепель - [55]

Несмотря на то, что Екатерина Алексеевна говорила все время о «неслыханном нарушении дисциплины в седьмом классе», Лена думала о своем: Шура Лебедева отстала по всем предметам, Коля Грушенко до сих пор пишет с грубыми ошибками. Не понимаю, что случилось с Васей Никитиным? Он очень развитой, были одни пятерки, а теперь двойки по математике и по английскому. А экзамены на носу…

В трудные минуты Лену поддерживала любовь, с каждым днем она все сильнее и сильнее привязывалась к Коротееву. Ни будни совместной жизни, ни внезапные вспышки гнева, подобные той, которая вчера довела ее до слез, не могли ослабить ее чувство; напротив, печаль, порой овладевавшая ею, когда она думала о невозможности полной душевной близости, придавала любви еще большую остроту.

Казалось, проведя год с Коротеевым, она могла бы по-настоящему его узнать. Конечно, многое ей открылось. Нехотя, скупо, урывками он рассказал ей о своем прошлом, о неудавшейся молодости, о войне, о Наташе, о мечтах, освещавших землянки и блиндажи. Она знала теперь его биографию, знала вкусы, привычки, но часто говорила себе: чего-то в нем я не понимаю…

Большим событием в жизни Лены был приезд отчима Коротеева. Мать Дмитрия Сергеевича рано овдовела и сама вырастила сына. Когда Мите было шестнадцать лет, а ей тридцать восемь, она вторично вышла замуж за сорокалетнего профессора-агронома Леонида Борисовича Вырубина. Мальчик встретил отчима недоверчиво; подружиться они не успели — год спустя Вырубина арестовали. Коротеев редко вспоминал отчима и никогда не спрашивал о нем мать. Два года назад, когда он ездил к матери в Ульяновск, она рассказала, что дело Леонида Борисовича пересматривается, выяснилось, что его оклеветали. А полгода назад мать заболела воспалением легких и умерла. Коротеев ездил ее хоронить и, вернувшись из Ульяновска, сказал Лене: «Мама как раз накануне болезни узнала, что Леонид Борисович реабилитирован. Соседка рассказала, что она достала из сундука маленькое фото, всю ночь просидела, плакала… Лена, если ты не возражаешь, я напишу Леониду Борисовичу, чтобы он приехал к нам, — ведь у него никого больше нет»… Лена воскликнула: «Сейчас же напиши! Почему ты меня спрашиваешь?.. Страшно, что твоя мать не дожила…» Помолчав немного, она вслух подумала: «Семнадцать лет!.. Не могу даже себе представить…»

Лене казалось, что приедет старик, раздавленный судьбой, может быть, озлобленный. Захочет ли он с нами разговаривать? Она хорошо помнит, как открыла дверь, и высокий человек, с чемоданом в одной руке, с пакетом в другой, спросил: «А Дмитрий Сергеевич дома?..» У него было красное, обветренное лицо, на котором выделялись лохматые белые брови. Особенно поразил Лену голос — звонкий, молодой. Когда она взяла пакет, он вскрикнул:

— Осторожно, Елена Борисовна, это я черенки привез! Хочу здесь освоить. Мушмула, шелковица, персик… Я там пробовал в горных условиях — зима ведь суровая, хуже здешней…

Необычайный человек, сразу решила Лена, и чем больше наблюдала она Вырубина, тем сильнее укоренялась в своем мнении. Не менее ее был изумлен Коротеев; в первый же день он сказал Лене: «У меня впечатление, что я по сравнению с ним старик».

Конечно, условия, в которых жил Вырубин, отразились на его здоровье. Как-то он признался: «До сих пор равнодушно не могу глядеть на папиросы. А после инфаркта пришлось бросить…» Однако держался он бодро и вскоре начал работать в сельскохозяйственном техникуме, сел за статью, иногда хмурился: «Отстал я, многое за это время понаделали…»

На второй день после приезда он сказал Коротееву: «Митя, может, у тебя есть фотография матери? Ведь у меня ничего те осталось». Дмитрий Сергеевич принес старое фото — мать держит его на руках. Вырубин не поглядел при всех, а быстро ушел к себе и не выходил из своей комнаты до вечера.

Никогда он не рассказывал о том, что пережил. С трудом Коротеев и Лена узнали, что десять лет он провел на далеком Севере, потом два года прожил, как он сказал, «замечательно», в Ташкенте, потом очутился в глухом горном селении. Задумавшись, он добавил: «Когда пришло извещение, что приговор отменен, читаю и букв не вижу. Семнадцать лет ждал, а в эту минуту растерялся, будто ужасный шум стоял и вдруг абсолютно тихо. Ну, а потом опомнился, начал думать о работе: куда поеду, на что еще годен?..»

Первые дни он иногда среди разговора замолкал, погружаясь в свои мысли, переспрашивал удивленно, когда рассказывали, казалось бы, всем известные вещи, часами один ходил по улицам, говорил: «Привыкаю…» И действительно, очень скоро он привык к новой жизни. Однажды пришел веселый, сказал: «Восстановили. Партийный стаж у меня с девятнадцатого. Я тогда еще студентом был — в Тимирязевке»…

Лена с ним быстро подружилась; он расспрашивал ее о школе и, слушая ее рассказы, волновался, как будто узнавал нечто необычайно интересное, говорил: «Ах, молодец!» или: «Вот этого уж никак нельзя допустить…» Своими учениками он был доволен, рассказывал Лене: «Есть, конечно, и вздорные. Я вчера Головину сказал: «Брюки у вас узкие, по последней моде, но вы уж постарайтесь, чтобы идеи были пошире, одной внешностью не возьмете». Есть и карьеристы. Николаевский мне признался, что «месить ногами грязь» он не собирается, обличает вейсманистов, дядюшка у него в министерстве, — словом, решил стать научным работником, и это при абсолютной пустоте в голове. Но сколько таких, Елена Борисовна? Пять, может быть, шесть. Ребята замечательные, интересуются абсолютно всем и не только усваивают — думают, иногда поглубже, чем в книжке».