Оттепель - [28]

Молча он сел за стол, молча выпил стакан водки и, только выпив, спохватился: нужно что-то сказать. Сабуров налил ему еще. Володя встал и с не свойственной ему торжественностью произнес:

— За твое счастье! За ваше счастье, Глафира Антоновна! Я вас видел на его портрете. Я видел твои работы, Сабуров. За ваше счастье! Все!

Он снова залпом опорожнил стакан. Немного погодя Глаша спросила:

— Владимир Андреевич, скажите откровенно: вам, правда, понравилось?

Он снова не ответил, но, задумавшись, сказал Сабурову:

— Знаешь, что? Зависть — поганое чувство, но я тебе завидую.

Он выпил еще стакан и подошел к одному из пейзажей Сабурова. Ярко-рыжая земля, рябины, серый домишко и очень высокое, пустое небо. Володя долго глядел на холст. Потом с печальной усмешкой сказал:

— Написано удивительно. Это факт.

Сабуров возразил:

— Деревья не вышли. То и не то… Я осенью написал, день был необыкновенный — какой-то особенный цвет глины. Вот в сорок первом я тоже видел такое. Где-то возле Калуги. Мы тогда отходили. Со мной шел Степанов, замечательный был человек, агроном, я все мечтал его написать… Настроение наше ты представляешь. Вдруг я поглядел — изба, крутой спуск к речке и тоже рыжая земля. Я говорю Степанову: «Видишь?» Он сначала не понял, а потом залюбовался и вдруг как крикнет: «Да мы их к черту прогоним!» Возле Малоярославца его убили…

Он долго рассказывал про Степанова. Володя не слушал — то ли глядел на пейзаж, то ли сидел в каком-то оцепенении. Наконец он поднялся.

— Пойду. Очень не хочется, а пойду.

Когда он ушел, Глаша начала прибирать в комнате. Сабуров сидел на кровати, закрыв руками лицо. Ей казалось, что он задремал, и она ходила на цыпочках. Он ее тихо окликнул. Она подошла, обняла его.

— Видишь, и Пухов говорит, что удивительно. Ты должен поехать в Москву. Они тоже признают. Не могут не признать. Нужно, чтобы устроили выставку…

Сабуров покачал головой.

— Эти деревья никуда не годятся. Мало ли что говорит Володя, я сам знаю, что не вышло, — то и не то. А вот здесь правый угол наверху просто не дописан. Нет, мне еще нужно поработать…

Он увидел печальные глаза Глаши и забеспокоился:

— Глашенька, не огорчайся! Родионов сказал, что с первого марта они мне дадут работу в театре — по чужим эскизам. Вот тогда заживем…

— Я не хочу, чтобы тебя отрывали от живописи. Зачем ты это придумал? Ведь не про то говорила… Мне хочется, чтоб все увидели твои пейзажи. О деньгах ты не думай — придут. А не придут, проживем и так. Я сегодня удивительно счастливая! Конечно, Пухов плохо пишет, но он понимает живопись, это сразу видно…

— Ты думаешь, что Володя не может писать? Ничего подобного. В пятидесятом он приезжал из Москвы, пришел ко мне, я тогда натюрморт писал — букет настурций. Ничего у меня не выходило. А он шутя написал. И как!.. Я оторваться не мог — темный кувшин и большие, яркие цветы. Беспокойно все. Как он сам… Не могу понять: что с ним? Особенно страшно, когда он шутит… Я с ним нехорошо поступил, пошел, когда позвали, и потом ни разу не проведал, думал ему неинтересно, а видишь, он уходить не хотел… Не знаю, что тут придумать… Вот если бы он встретил такую, как ты…

Глаша смутилась, и ее некрасивое лицо, освещенное слабой, едва заметной улыбкой, стало прекрасным, как на портретах Сабурова.

Володя, подымаясь в гору по скользкой улице, подгоняемый злым ветром, думал: это должно звучать глупо… Сабуров живет отвратительно. Хорошо, с этим еще можно примириться. Но никто ведь не знает его работ. Он сказал, что я первый художник, который к нему пришел. В союзе его считают ненормальным. В общем это правда: нужно быть шизофреником, чтобы так работать, не уступить, делать то, что он чувствует… Да, это глупо звучит, но это факт: я ему завидую. Я могу вернуться в Москву, покорпеть, полебезить, мне устроят выставку, я получу премию, повсюду будет: «О, Пухов!», «Ах, Пухов!» — и все-таки я буду завидовать этому шизофренику. Танечка правильно сказала: хорошо, что он женился на хромоножке. Такой портрет нельзя написать на заказ… Здесь нужно не только мастерство — чувство… Вот я снова думаю ни о чем, так можно спятить. Но если я сойду с ума, я не напишу таких картин, как Сабуров, — и таланта не хватит, и чувства разбазарил. Буду даже в сумасшедшем доме писать белых куриц, согласно инструкции… Вы этого хотели, Владимир Андреевич? Хотел. Значит, мы в расчете…

На следующее утро к Володе пришла Надежда Егоровна:

— О тебе в газете написали. Я сейчас прочитаю… «Нельзя не отметить глубоко реалистических панно художника Пухова, выполненных с присущим ему мастерством. Рядом с ними выделяется…» Нет, это уж о другом… Ты доволен?

Он хотел выругаться, но вспомнил — мама обидится, кивнул головой, потом сказал:

— Хорошо, что отцу лучше, я за него волновался.

Надежда Егоровна, растроганная, поцеловала сына. Андрюша не знает: у Володи хорошее сердце, он только скрытный.

Володя подошел к окну: снег, ничего кроме снега… В комнате было тепло, но он почувствовал где-то внутри такой холод, что взял в передней пальто, накинул его на себя. А согреться не мог.

10

Это было в столовой. Все пообедали, разошлись. Коротеев сидел один с газетой перед остывшим стаканом чая: отчет о Берлинском совещании был длинный, и Дмитрий Сергеевич увлекся. Подошел Савченко: