Оттенки - [152]

Признания Кулно и Мерихейна несколько охладили пыл Лутвея, но домой он все же пойти не захотел, и Кулно повел его к себе.

27

Когда они оказались в теплой комнате, выпитое вино с новой силой ударило в голову Лутвея, и, охваченный жалостью к себе, молодой человек долго исповедовался в своей жизни, в своих грехах, в своих несчастьях. Ему и прежде случалось с пьяных глаз откровенничать, но никогда еще он сам себя так не растравлял, никогда не жаждал утешения с такой си той. Он чувствовал себя мальчишкой, чувствовал себя униженным, выставленным на посмешище. В конце концов на его глазах выступили слезы, они стекали скупо, по капле. Это даже нельзя было назвать плачем, и все же Лутвей плакал. Так, бывает, слезятся глаза на сильном ветру.

— Тикси хочет выйти замуж, в этом все дело, — сказал наконец Кулно.

— Нет, дело не в этом. Я предлагал ей обвенчаться, но она не согласилась, она плакала, стояла на коленях, но — не согласилась.

Кулно молчал, он давал возможность Лутвею выговориться. Временами Кулно казалось, будто он слушает самого себя, будто это он жил, грешил, мучился и теперь изливает свою душу в жалобе на все прожитые годы.

А может быть, его, Кулно, чувства вовсе не так уж и тождественны чувствам Лутвея? Может быть, все дело в том, что в жалобе Лутвея он слышит лишь те нотки, которые прежде уже слышал в своей собственной груди, а все остальное просто не воспринимает? Может быть, мы вообще строим наше представление об окружающем нас мире лишь по тем крошечным осколкам этого мира, которые есть или хотя бы зарождаются в нас самих? Может быть, все остальное находится по другую сторону нашего микромира, может быть, все остальное для нас — область несуществующего, область мертвого, хотя бы она и была полна жизни. Стало быть, понимая страдания других людей, сочувствуя чужой боли, мы в действительности сочувствуем лишь себе самим. Нас интересуют чужие страдания только в той мере, в какой они соответствуют нашим. Те же, кто претендует на роль сочувствующих всем страданиям мира, должны испытать весь комплекс земных мук, должны суметь страдать, как червячок, как малая травка, как благоухающий цветок, как потрескавшаяся от зноя земля, как песчинка…

Лутвей произносит слова, точно в полусне, он похож на заговорившего лунатика. Очнувшись от своих собственных мыслей, Кулно хочет его утешить, хочет сказать, что женщины — плохие, что они бессердечны и безжалостны в своей любви, но ему вспоминается улыбающаяся Тикси в тот момент, когда она шла от Лутвея, вспоминается, как она смеялась и щебетала, и — Кулно не говорит ничего. Он молча слушает Лутвея и спустя некоторое время вновь оказывается на тропинках своих собственных мыслей.

Как сверкали ручейки и ложбинки на поле, и даже грязные лужи, когда Тикси смеялась и щебетала! Какими завлекающими были глаза девушки и каким возбуждающим желание был ее рот, когда он, Кулно, говорил ей о ее праведности и святости.

Хорошо жить на свете, когда грязные лужи еще могут так сверкать, хорошо жить, если можно смеяться и щебетать, как Тикси.

Плохо плакать и жаловаться, но еще хуже, когда боль делает нас немыми и когда наши глаза не способны исторгнуть ни одной слезы.

Кулно приходит на память одна женщина, многочисленные дети которой неожиданно один за другим умерли. Вначале мать плакала, потом слезы ее иссякли, и она словно тень бродила по комнатам, где еще недавно ликовала и беззаботно смеялась жизнь, бродила и молча угасала…

Затем Кулно вспоминается собака, умная пастушья собака, которую застрелили, потому что она взбесилась. Выстрел был недостаточно точным, и Кулно слышал предсмертный крик животного. В другой раз Кулно видел, как человек попал на фабрике в машину. Слыша крик несчастного, Кулно невольно вспомнил застреленную бешеную собаку: умирая, оба кричали одинаково — человек кричал, словно бешеное животное, и бешеное животное исторгало человеческий крик.

Да, боль, которая вызывает слезы, еще не самая невыносимая боль; скорбь, которую можно излить в словах, еще не самая тяжкая скорбь.

Так думал Кулно в то время, как Лутвей жаловался ему на свою судьбу, жаловался, точно в полусне, точно заговоривший лунатик, постепенно голос молодого человека становился все тише, замирая, погружаясь в дрему, окунаясь в сон…

На следующий день Лутвей проснулся с безобразно отекшими веками, его мучило злое похмелье. О случившемся накануне вечером он даже не заикался. Кулно тоже ничего не говорил. После продолжительного и весьма неловкого для него молчания Лутвей в конце концов выдавил из себя:

— Человек хуже всякой твари!

Он сказал это с чувством гадливости, с чувством омерзения и даже сплюнул в сердцах. Плевок был произведен так искренне и с таким смаком, что это даже понравилось Кулно. Ему вспомнился спор, который возник на новоселье, и Кулно сказал:

— Ты плюешь так, словно выкурил трубку мира.

— Ай, черт, до чего же противно! Даже трубка противна! Знаешь, вот я сейчас вернусь домой и разобью вдребезги все свои трубки. Ей-богу, все до одной! Сделаю чистую работу и начну жить сначала.

— Не болтай глупостей.

— Пошли вместе со мною, увидишь все собственными глазами. Я чувствую, мне необходимо что-нибудь натворить, что-нибудь разрушить, сломать, я не могу иначе, не могу.