Оттенки - [130]

— Я думаю, — сказал Кулно, — твой друг так же, как древние греки, считал, что богини — бабы сильные, потому-то ему и пришлось умереть.

— Понимаешь ли, Тикси, — присоединился к разговору и Лутвей, — старые холостяки просто-напросто боятся женщин.

— Любовь всегда начинается со страха, — возразил ему Кулно. — Отсюда и происходит выражение: пребывать в страхе и любви.

— Совершенно верно, — согласился Мерихейн, и на лице его было написано такое удивление, будто ему вдруг раскрылся смысл жизни, — чем сильнее любовь, тем сильнее и страх.

— В таких случаях древние эсты пили, — сказал Кулно и поднял стопку.

Тикси обычно не принимала участия в рассуждениях мужчин, однако она уже с интересом к ним прислушивалась. Теперь нередко игра слов или остроумный поворот мысли вызывали на губах девушки улыбку, и улыбка эта заставляла мужчин еще больше изощряться. Каждый раз, когда Мерихейн смеялся над какой-нибудь удачной шуткой или каламбуром, Тикси невольно взглядывала на старого холостяка, — до чего же искренне и заразительно умел смеяться этот человек, хотя у него волосы на висках уже седые, а на макушке основательно поредели. Временами Тикси казалась себе любопытным ребенком, а Мерихейн — занятной игрушкой, которую так и подмывает открыть, сломать, чтобы увидеть, что же такое там, внутри ее, подает голос.

Мерихейн становился очень симпатичным, очень привлекательным, когда разговаривал, а тем более когда смеялся, но стоило ему, погрузившись в свои думы, пуститься в путешествие по зачарованным тропам своих мечтаний, как лицо его старело, на нем проступали следы пережитого, и Тикси хотелось протянуть руку и стереть эти следы.

— Вам надо всегда смеяться, всегда разговаривать, — сказала как-то девушка Мерихейну.

— И никогда не задумываться, да? — спросил в ответ ей Мерихейн.

— Откуда вы знаете это?

— Думы делают меня непривлекательным, об этом мне уже давно говорили.

— Озабоченным.

— А заботы старят.

Тикси не ответила.

Девушка уже не раз замечала, что Мерихейн словно бы наделен даром читать мысли своих собеседников, и поэтому побаивалась говорить слишком много. Мерихейн же, наоборот, хотел, чтобы Тикси говорила как можно больше, — все равно о чем, лишь бы слышать ее голос. Старый холостяк умел весьма ловко втянуть девушку в беседу, она чувствовала это и, охваченная чисто женским любопытством, с нетерпением ожидала такого момента, когда они с Мерихейном окажутся вдвоем и смогут поговорить с глазу на глаз. Каким будет он тогда? Когда Тикси читала «Армувере», на глаза девушке то и дело навертывались слезы, а вот из уст самого Мерихейна она не слышала ничего задушевного, ничего, кроме смеха.

15

— Господин Лутвей дома? — спросила Тикси, не выпуская дверной ручки. Девушка до того торопилась куда-то, что даже забыла поздороваться.

— Я его жду, — ответил Мерихейн.

— Он собирался зайти ко мне, но почему-то не пришел. Где же он пропадает?

— Не знаю, может быть, вы чуточку подождете.

— Я вам помешаю.

— Ну что вы!

— Может быть, вы пишете.

— Нет, просто от нечего делать разговариваю со своей мухой, — возразил Мерихейн со смехом.

Тикси тоже засмеялась, сама не зная почему.

— Может быть, вы все-таки снимете жакет.

— Мне некогда.

— Ну хотя бы на минуточку.

Девушка стояла в нерешительности.

— Я бы показал вам свою поэтическую муху. Разрешите, я помогу вам раздеться.

И вот уже Мерихейн получил это разрешение.

Вскоре они болтали и смеялись, словно старые знакомые, и никто из них не вспоминал больше о том, кого они ожидали. Можно было подумать, будто Тикси вовсе не из-за него пришла сюда, будто слова Тикси, что ей некогда, просто пустая фраза. На столе появились бутылки с вином, и, наполняя стопки, Мерихейн произносил почти те самые слова, с которыми так часто обращался к мухе.

— Попробуйте из этой бутылки, это вино еще вкуснее, — говорил он. — Натуральное, не балованное, доставлено прямо из Франции, его нацедили из бочки в моем присутствии. Не бойтесь, оно в голову не ударит, разве что ноги ослабнут да щеки запылают.

— Мне кажется, у меня щеки уже пылают, — возразила Тикси.

— Ничего подобного, напрасно вы так думаете.

Постепенно разговор становится все более оживленным, голоса все более теплыми, глаза — блестящими. Тикси больше не обдумывает, что ей сказать, не подбирает слов, — она щебечет обо всем, что только придет в голову. И — смеется. И Мерихейн не может не смеяться вместе с нею. Он уже давно-давно не хохотал так много, не молол столько всякого вздору.

— Что вы пишете теперь? — осмелилась наконец спросить Тикси.

— Это вас интересует?

— Мне бы хотелось посидеть рядом с вами, когда вы пишете.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть, какое у вас в это время лицо, такое ли озабоченное, как иной раз бывает.

— Еще озабоченнее.

— А что, все такие, когда пишут?

Мерихейн усмехнулся.

— Творцы всегда грустны, родящие всегда испытывают боль, — сказал он.

— А я бы не стала писать, если бы это причиняло мне боль.

— В том-то и дело, что не писать еще тяжелее: рифмы повисают в воздухе, думы не дают покоя и ночью, сидят у изголовья постели, устраиваются в ногах, выглядывают из-под кровати и даже выползают из щелей в стене. А стоит поместить их на бумагу, и — они сразу становятся смирными, словно овечки, сонливыми, словно змеи. Всякое сочинение стихов — тот же разбой, это убийство своей мечты. Если у меня возникает какой-нибудь прекрасный, значительный замысел, я как можно дольше вынашиваю его в голове, в душе и не спешу облечь в слова. Лишь вдоволь налюбовавшись им, натешившись преклонением перед ним, даже обожествлением его, я вздергиваю свой замысел на виселицу слов. Болтайся там, как посмешище для всего честного люда, развлекай беззаботные умы, потешай щеголей, щекочи своей девственностью нервы пресыщенных, — для этого ты еще достаточно хороша, ты, слеза моей души! Но иной раз меня охватывает предчувствие, что если не сегодня, то завтра ко мне придет мой самый значительный замысел, замысел замыслов, и о нем я не расскажу никому, его я не оскверню словами, — разве только в том случае, если на земле найдется человек, кто будет так же значителен для меня, так же дорог мне, как этот мой замысел замыслов. Такому человеку я, может быть, и рассказал бы, и поведал бы о своей идее. Однажды, уже много лет тому назад, я почти стоял на пороге свершения мечты своей жизни. Я вынашивал великое и прекрасное, долго и тяжело вынашивал. Я устал, извелся, не спал по целым неделям, осунулся, силы мои были на исходе. Друзья смеялись надо мной, всячески вышучивали, дескать — все это от несчастной любви. Но я был счастливее, чем когда-либо прежде, чем когда-либо позже. И вдруг произошло нечто ужасное…