Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня, 1996 год - [50]

Между прошлым и будущим — островок в Веденских горах, на котором стоят люди, отыскавшие среди гильз и консервных банок тлеющие угольки — остатки некогда великого пламени.

Люди с недоумением угольки рассматривают, не все понятно им в происходящем, но тепло уже вошло в их руки, расплылось по телу, дало силы дунуть и возродить былой огонь.

Господи, не оставь этих людей…

Дай им сил не заблудиться в темноте, пройти по лестнице с огнем в руках, чтобы не оступиться и не рухнуть во тьму…

Дай сил мне привести их домой…

С фонариком зачитываю караул на ночь, люди расходятся по местам.

В сарае бойцы тушат печку, чтобы вырывающиеся из трубы искры не выдавали нас.

С гор потянуло холодом, кольцо тьмы сжалось вокруг нашего «острова».

Началась ещё одна ночь, мерзко-липкая от моросящего дождя, горькая от выкуренных сигарет и выпитого чая и бессонная от вскрученных до предела нервов и ленивых пулеметных очередей, изредка прочесывающих прилегающий лес.

Господи, дай нам сил дожить до утра…

Ночь пугает нас своей бесконечностью. Она замедляет время, цепляется за горы, не желая верить в собственную неминуемую смерть.

Ночь старается влезть к некоторым бойцам в душу нелепым страхом перед кладбищенской реальностью, перед темнеющей неизвестностью леса, но тлеющий огонек в нас по-прежнему жив и, благодаря его теплу, живы мы.

Придет утро, пробиваясь лучами солнца в нашу долину.

Сменится утренняя «стража», свободные от службы бойцы снова построятся на «плацу». Один из них развернет перед строем икону и замрет, с каким-то особенным трепетом прижимая к себе святыню.

Я достану из внутреннего кармана бушлата шелковую ленту и ещё раз прочитаю слова «присяги»:

— Живый в помощи Вышняго…

Война forever

Всё было уже позади…

Электричка из Прохладного отстукивала колёсами секунды, казалось, окончательно отделяя пространство войны, оставшееся вдалеке, от пространства мира, ожидающего нас где-то впереди. Весёлые и шальные от выпитой водки и предчувствия скорой встречи с родными и близкими, казаки шутили и смеялись. Дороги и блокпосты, боевые выходы и постоянное напряжение — всё это осталось в плоскости совершенно иного, нереального мира. Мы ехали домой…

Это был единственный на поствоенном пространстве жизни отрезок времени, когда война не была надоедливой реальностью, когда память немного уступила нахлынувшим через открытые двери мирной жизни эмоциям, затаившись до времени. Память дарила мне пару-тройку дней отдыха, зная, что скоро вернётся, и вернётся навсегда…

Осталось позади всё, даже усталость, избавиться от которой я не мог уже долгое время, спасаясь от неё только сигаретами и чаем. Она размазывала меня по растянутым военным будням, расплющивала отсутствием сна и перенапряжением, делая меня похожим на робота, а я тащил эту лямку и жил только одной мечтой — выкарабкаться из этого «дурдома», довезти наших парней до станции Минеральные Воды и, по-братски, без злобы, «послать» их всех куда-нибудь подальше.

Электричка остановилась у перрона. Слава Богу, мы доехали без «потерь»: никто не отстал, никого не арестовали, никто не перепил до состояния «нестояния». Обнимаемся на прощание, и кто-то из казаков с ходу начинает делать предложения:

— Надо бы «отметить» приезд, «посидеть» где-нибудь…

Отметаю напрочь все попытки уговорить меня:

— Нет, нет… Сами, как-нибудь… Моя миссия закончена…

Машу на прощание рукой, пересекаю перрон, привокзальную площадь и окунаюсь в шум и суету весеннего цветущего города, большинству жителей которого нет никакого дела до меня, выпущенного территорией войны из своих объятий, как нет дела и до самой, не такой уж и далёкой, территории.

Город провожал меня на войну больше двух месяцев назад, тихий, упакованный в снежную ночь. Теперь же я возвращался в совершенно иную среду, где весенний ветерок, замешанный на запахе цветущей вишни, незаметно сдувал с полочек моей души чеченскую пыль. Всё в этом знакомом городе казалось другим, каким-то новым, и новизна эта не заключалась только в буйных красках весны, нет. Я удивлялся и понимал, что моё восприятие окружающей действительности иное, нежели было ранее, и разность между моим городом до ухода на войну и моим городом после моего возвращения была огромной.

Меня не окружали разрушенные дома с зияющими глазницами развороченных оконных проёмов. Люди открыто шли по тротуарам, не прижимаясь к зданиям и не просматривая противоположную сторону улицы, чтобы успеть всадить автоматную очередь в того, кто сидит в засаде и хочет сделать это первым. Не надо было озираться по сторонам и пригибаться, услышав какой-нибудь резкий звук, заглядывать за угол, прижавшись спиной к стене и курить, пряча огонёк в рукав бушлата. На улицах не было бронетехники, и водители машин ездили свободно и даже иногда чересчур свободно, не испытывая необходимости прижиматься к обочине, и стоять там бесконечно долго, пропуская колонну. Неожиданно появившемуся перед тобой из-за угла прохожему не надо было кричать пароль: «Стой-три!», удерживая его на прицеле до той поры, пока он не скажет отзыв.

Жизнь здесь имела совершенно иное лицо, и даже, если выражаться точнее, лица. Они встречались мне, совершенно разные: весёлые и нахмуренные, опухшие с перепоя и надменные, с ярким вызовом макияжа и совершенно без него. И я видел, что в этих лицах, излучающих собой всю палитру мирной жизни, несмотря на непохожесть, есть одно объединяющее их качество. Война им была безразлична. А мне, утонувшему в эйфории первых минут пребывания в атмосфере моего города, пока ещё было безразлично то, как они относятся к ней.